Люди со звезды Фери - Богдан Петецкий

Прямо передо мной лежал человек. Реусс. Мне не понадобилось даже наклоняться, чтобы удостовериться. Он был мертв.

Он умудрился уцелеть все это время. Он ждал нас. Ждал именно этого момента, чтобы погибнуть. Пожалуй, это даже излишне невежливо.

Позади себя я услышал тихий звон, словно бы от до предела натянутого каната. Звук становился ближе, отчетливее. Я не сомневался, что Гус отыщет меня. Если уж в моем скафандре уцелел сигнал пеленга, то он тем более должен был получать импульсы, высылаемые телеметрической аппаратурой моего скафандра. Но не об этом я думал.

Звук резко оборвался. Я услышал стук крови в висках. Но по-прежнему не стал ничего предпринимать. Я всматривался в черные, покрытые копотью лохмотья скафандра Реусса, в уже успешную подсохнуть рану, идущую от паха, через живот и грудную клетку к горлу.

Тишина делалась невыносимой. Я медленно выпрямился и облизнул пересохшие губы.

— Ну, вот и первый, — раздался позади меня хриплый голос Гускина.

2

Часы на базе на спутнике Четвертой пробили два часа. Я прокрутил запись и прослушал последние строки.

«Ну, вот и первый…»

Ничто не дрогнуло во мне при воспоминании об этих словах, в которых тогда не прозвучало даже тени жалости, только сознание, что уже ничего нельзя сделать.

Я выпрямился. Держатель пера, неожиданно освободившийся, отскочил, ударившись об обоснование экрана. Раздался звук, словно ребенок кончиком пальца коснулся края гигантского колокола. Здесь все становится глухим, приглушенным.

На сегодня достаточно. Если не считать двухчасового обхода следящих автоматов, я писал весь день. Правда, считать дни от этого легче не станет. Но и не для того я взялся за писанину.

Я поднялся, отодвинул кресло и выключил аппаратуру. Не оглядываясь, подошел к иллюминатору. Обхватил себя руками за плечи. Немного наклонился вперед, коснувшись подбородком стекла.

На головной базе пилотов Проксимы наступила сейчас весна. Весеннее небо, чтобы расстаться с ним, достаточно полететь к звездам.

Я подумал, что весна в этом году одновременно пришла и на базу, и на мой родной континент…

И отшатнулся от окна.

О каком это я континенте? О даже неизвестном мне районе Третьей, планеты, которая перестала существовать? Точнее, на которой перестало существовать все то, что придает галактические особенности небесным телам, тысячелетиями плавающим в солнечной экзосфере. Ведь о каком другом континенте мог бы я подумать?

Я вытянул перед собой руки, прижал ладони к пенолитовой облицовке стены и посмотрел вверх.

Третья горела ярким, слегка розоватым светом. Звезда первой величины. Мертвая звезда. В ближайшие несколько миллионов лет в неторопливое течение ее эволюции не станет вмешиваться никакое технологическое существо. В любом случае — не из этой системы. Может быть, в уничтоженных не до конца поверхностных слоях сохранится память об очертаниях белых пирамид и аппаратуре дорог, которыми существовавшие некогда обитатели добирались до океанов. Может быть, через миллионы лет на этом отсвечивающим розовым пожарище разовьется новая раса, единая, овладеющая на этот раз всей биосферой. Разумеется, если такое допустят эти… с Четвертой.

Я перевел взгляд на беловатый, матовый диск, неподвижно зависший над линией горизонта.

Солнце-то у них мощное. Во всей галактике мы отыскали до сих пор всего три-четыре системы, четыре светила, охватывающих сферой жизни не менее пяти планет, две из них не только бы оставались в ее зоне несколько миллионов лет, но и вдвойне больший срок собирались бы там оставаться.

Опять я подумал об «их» солнце. И почувствовал, что щеки мои напряглись. Я и понятия не имел, что усмехаюсь. Точно так же усмехался я тогда, уходя от своих.

Довольно этого. От каких «своих»? От тех, что умерли из-за расстояния, с которыми меня объединяла память об их мире, или же от тех, о мире которых я не знал ничего, насколько только это возможно, за единственным исключением: что я из него родом? От тех, что умерли на самом деле.

Я оттолкнулся от стены и резко повернулся.

И почувствовал, насколько устал. Достаточно сесть в кресло, подсоединить диагностическую аппаратуру к компьютеру. Несколько минут, несколько вопросов — и все будет в порядке.

Неправда. Я ведь знаю, в чем тут дело. Точнее — в ком. Я подошел к экрану, передающему изображение фермы.

Тишь. Ночь. Матовые круги редких источников света. Неподвижный лес, обступающие постройки. Узенькая полоска дороги, сразу же за воротами теряющая под сенью куполообразных деревьев.

Я наклонился к пульту и увеличил четкость изображения. Я бы с закрытыми глазами мог отыскать каждый гвоздь, вбитый в это здание с крылечком перед входом. Я любовался расставленной аппаратурой, отлаженным оборудованием, аккуратно разложенными инструментами. Хозяйство.

Во тьме под низкой крышей что-то шевельнулось.

Это был он.

Вышел в центр освещенного пространства, уперся руками в бедра и посмотрел вверх. Стоял так долго. Потом шевельнулся, и свет лампы задрожал на его светлых волосах белым отблеском.

Повернулся. Обвел взглядом пространство между домом и оградой. Коснулся рукой лба и на какое-то время задержал его там, словно обнаружил, что у него температура. Плечи его обмякли. Он сгорбился, сжался и, уже не оглядываясь, направился к дверям. Проходя мимо столика и кресел, ускорил шаги. И исчез в тени, раньше, чем я успел разглядеть его лицо.

Я все еще пытался что-то отыскать в лице его. Словно не знал, что это всего лишь маска. Не в большей, но и не в меньшей степени, чем моя.

Дело не в лице. Дело в том, что мозгу этого… этого существа я обязан тем, что оказался теперь в одиночестве. Здесь. Будь у меня его лицо, дело выглядело бы проще. Значительно проще.

Я подумал, что еще немного — и я начну им завидовать. Что уже совсем глупо. Я невольно посмотрел в сторону датчиков. Все в порядке. Разумеется, что все в порядке. Мои нервные волокна соединились, разгладились, замыкая цепи упорядоченных импульсов.

Я выпрямился.

Теперь я не чувствую ничего. Хладнокровно, обдуманно, я отыскиваю в тех — себя. С достаточной бесстрастностью, чтобы управлять собой не хуже, чем автоматом.

А сейчас я пошел спать. Рано утром я встану, что-нибудь съем и вновь вернусь к этому пульту. Ухвачусь пальцами за держатель светового пера и буду писать дальше.

* * *

Грунт был неприятный, вязкий. Я с облегчением почувствовал под ногами стальную плиту лифта.

Я повернулся, оперся о полосу направляющей и посмотрел под ноги. Ничем не защищенный край платформы находился в сантиметре от носков моих ботинок. Граница миров.

Я поднял голову. Быстро смеркалось. Все из-за этих облаков. Уже погружающаяся во тьму почка казалась посыпанной мелкой грязной пылью. Тут и там в ней поблескивали стеклистые чешуйки. Последние не унесенные ветром следы посадки тяжелого корабля.

В двадцати метрах дальше — фигура Сеннисона. Он стоял спиной к нам, напряженно выпрямившись, низко опустив голову. Он был без шлема. Я видел его жесткие, светлые, словно искусственно выкрашенные волосы, и неизвестно почему подумал, что все пилоты на базе были ярко выраженными блондинами.

Он стоял в такой позе уже добрые пять минут. С того мгновения, как мы покончили с тем единственным, что еще могли сделать. Он стоял, упершись руками в бедра. Он всегда принимал такую, словно у манекена позу, оценивая перед стартом особенно трудное препятствие. Он не знал, на кого становится похожим. Не думал об этом. Особенно сейчас, на фоне этого вытянутого прямоугольного холмика чужой земли.

Я не торопил его.

Гускин тоже; с той минуты, как мы покинули кабину «Идиомы», он не проронил ни слова. Он и до этого был не из разговорчивых. Не спрашиваемый никем, он буркнул только, что останется наверху. Кто-то ведь должен был дежурить в навигаторской, возле аппаратуры.

Я не торопил Сена. В идеальной тишине, в сгущающемся мраке, его силуэт все больше становился поход на древнего идола. На изваяние, например, Пришельца, который, захваченный необыкновенной тишиной, задержался на мгновение, да так и остался, дабы впитывать ее всю вечность.

Как если бы тишина эта подменила пространство. Словно молчание галактик сконцентрировалось здесь, между полушариями облаков, словно в футляре онемевшего института. Меня охватило чувство, что мы попали в ловушку и заперты в ней так же надежно и навечно, как Реусс в своем узком прямоугольнике, насыпанном из липкого, грязного песка.

В этот момент Сеннисон повернулся и направился в мою сторону. Я увидел его лицо.

Все верно. Сен, один-единственный из нашей тройки, был очень близок с Реуссом. Но это не имело значения. У каждого из нас было о чем подумать. И поэтому за те несколько часов, которые прошли с момента взрыва в районе прибрежных дюн, Гус и Сен обменялись разве что полудюжиной фраз. О себе я не говорю.