Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

Колебания командующего продолжались недолго, он уже отдавал приказания, как всегда, резким, не терпящим возражений тоном. Желая понять, что предпринимается, я подъехал ближе. И услышал голос Гурко:

«Какой полк?»

«Финляндский, ваше превосходительство!» — прозвучал дружный ответ.

«Сообщите командиру финляндцев, ротмистр!»

Ротмистр Скалой, элегантный адъютант с красивым надменным лицом, козырнул и, повернув коня, поскакал к пехотным частям.

«Полковой командир! — кричал он. — Полковой командир! Срочно к его превосходительству!»

А Гурко уже отдавал следующий приказ. Он был спиной ко мне, так что я услыхал лишь обрывок фразы:

«Да уж сколько есть!»

Теперь поскакал самый юный из адъютантов, корнет. Это был совсем еще мальчик, и голос его звучал по-мальчишечьи нетерпеливо:

«Дежурный эскадрон! Драгунский эскадрон, назад!»

Я все еще не мог взять в толк, что происходит. Упоминание о финляндцах позволяло думать, что, как я и предполагал, берег будет укрепляться. Но для чего тогда понадобился драгунский эскадрон? Чтобы послать в тыл за подкреплением? Но разве для этого нужен целый эскадрон?

Говорят, что англосаксы умеют скрывать свои мысли, напуская на себя бесстрастный вид. В таком случае я не англосакс, либо это относится только к вам, британцам, Фрэдди. Я знаю, все ваши усилия направлены к тому, чтобы достичь полнейшей невозмутимости. Вот и сейчас — вижу вашу самодовольную улыбку. Но, будь я проклят, разве знаю я, что у вас в голове? Что касается, моей собственной физиономии, то положительно могу сказать лишь одно: совершенно не умею управлять ею. Вероятно, это обстоятельство и помогло мне так легко сойтись с русскими. Ибо моя физиономия всегда служит зеркалом, вернее, окном в мои мысли. И слава богу! Ничто не приносит на войне большего облегчения, чем возможность взреветь или выругаться. Либо изумиться, если тебя и впрямь изумило что-то.

Видимо, и в ту минуту мое лицо повело себя обычным образом, потому что Гурко приветливо кивнул мне и с улыбкой сказал:

«Да, да, дражайший господин Миллет, важно, кто кого опередит». Сверкнули в пышной бороде мелкие его зубы, блеснули ясные, светлые глаза, и привычная суровость сменилась веселой насмешливостью.

«Самый факт, что они обнаружены, меняет дело, — отвечал я, в свою очередь приветствуя его кивком головы. Мои слова, по сути, почти ничего не значили, теперь мне это ясно. Ясно также, что я тогда вообще не понял, о чем говорил генерал. Однако мания стратегии взыграла во мне, и я торопился высказать свое суждение: — Если ваша конница действительно уже у Пловдива, турки рискуют опоздать. Любое промедление фатально для них самих!»

«Благодарствую, — произнес генерал. Разговор явно казался ему забавным. Да и все равно приходилось ждать. — Ваши доводы резонны, не спорю. К сожалению, то обстоятельство, что наша конница, возможно, обошла Пловдив с севера, отнюдь не означает, что город уже взят. Вы забываете, что его обороняет пятидесятитысячная армия, дорогой мой! Прибавьте к этому честолюбие Сулеймана — оно стоит еще пятидесяти тысяч штыков».

Штабные засмеялись. Еще бы! — удобный случай проявить единомыслие с начальником. Но разве не всюду точно так же?

«Вы говорите — честолюбие. Я бы сказал отчаяние Сулеймана, ваше превосходительство!»

«Пожалуй. Но разве это меняет дело?»

«Каков же ваш прогноз?»

В сущности, Гурко сразу, едва перейдя Балканы, понял, что турецкому командованию не останется ничего иного, как оттянуть свои армии к вновь сооруженной оборонительной линии под Адрианополем, последним прикрытием турецкой столицы. Самая многочисленная из этих армий, армия Сулеймана, находилась против него, но, будучи малоподвижной, она вынуждена была вести прикрывающие бои, пробиваясь к железной дороге, местами разрушенной болгарами, — обстоятельство, которое еще более замедляло отход турок.

«Очевидно, ваше превосходительство, вы ожидаете настоящего сражения?»

«Все условия для этого налицо, господин Миллет! Холмы, на коих раскинут Пловдив, дают отличный обзор, и турки, вероятно, скопили там орудия. И на железнодорожной станции также — пока погрузятся, пока отправят эшелоны. Им требуется время! Кроме того, перед нами не какое-нибудь там селение, друг мой! Перед нами Пловдив, самый большой город европейской Турции. Сулейман должен, так сказать, соображаться с историей».

Доводы генерала были ясны и убедительны. Если я и возражал, то отчасти по обязанности — ведь я был газетным корреспондентом. Лишь услыхав топот приближающегося эскадрона, я догадался, что именно будет предпринято. Тем более что в это же время с другой стороны подскакали к нам ротмистр и командир финляндцев.

Но не стану распространяться. Вскоре намерения командующего стали известны всем. Эскадрону (он насчитывал шестьдесят три всадника) было приказано переправить финляндский полк на другой берег. Тем самым отводилась угроза того, что турецкий арьергард где-то перережет нам дорогу — нашим пехотинцам предстояло немедленно и здесь же перерезать дорогу ему.

Понимаю, это было единственным разумным решением, но позвольте сознаться, что в то морозное январское утро я счел повеление Гурко чрезмерно суровым. Излишне рискованным даже. Я смотрел, как прибывшие вслед за своим командиром пехотинцы неловко садятся позади драгун на лошадей, как рослые, сильные кони несмело входят в воду. Вот этот рисунок отчасти дает представление, — Фрэнк показал нам его: панорама реки; лошади, оробело сгрудившиеся на кромке берега; на их спинах еще более оробелые солдаты.

— Да, да, только отчасти, — задумчиво произнес Миллет, сам засмотревшись на свой рисунок. — Добавьте к этому леденящую стужу, быструю глубоководную реку, острые льдины. Они налетали поодиночке и вместе, впивались лошадям в бока и крупы, сбивали с ног, ранили, преграждали дорогу. Всадники, по колено в воде, отражали их штыками и прикладами, ибо в те минуты они были пострашней неприятеля. В те минуты, говорю я. Опасность быть обнаруженными от этого отнюдь не уменьшалась. Один выстрел, один-единственный выстрел — и противоположный берег отозвался бы залпами. Гурко, разумеется, предусмотрел и это: несколько батальонов заняли позицию, готовые ответить огнем на огонь. Однако же я обещал вам бескровную битву и потому спешу сообщить, что первая партия финляндцев благополучно переправилась через реку. Шестьдесят три пехотинца были доставлены на другой берег. Они укрылись там, а затем бесшумной цепочкой двинулись к рощицам, что росли поодаль. Эскадрон же повернул назад, к нам, чтобы переправить еще шестьдесят трех солдат.

Лишь тогда удалось мне рассмотреть этих смельчаков. Я называю их смельчаками, но в сущности они лишь исполняли приказ — иными словами то, что каждый бы делал на их месте. Однако они вызывали во мне особую симпатию благодаря крепким словечкам и смеху, что волнами прокатывался по их рядам. Они проклинали и реку, и зиму, и подлые эти льдины. И более всего судьбу, отрядившую именно, их эскадрон дежурить в тот день. Проклятья заглушали лошадиное ржанье. Возгласы и смех заглушали проклятья.

«Да ведь это драгуны капитана Бураго!» — воскликнул я.

«Конечно! А вот и он сам! Как дела, Саша?» — окликнул князь Алексей всадника, показавшегося неподалеку от нас. Судя по всему, он направлялся к генералу рапортовать о том, что первая партия переправлена.

«Для купанья холодновато», — отвечал Бураго, не сбавляя хода. Под узенькой полоской усов сверкнула улыбка. На высоких его сапогах, на лошадиной сбруе поблескивали сосульки. И лошадиное брюхо тоже топорщилось острыми ледяными иголками.

«А-а, — протянул он, заметив меня. — Увековечиваете нас, Миллет?»

«Спасибо, что надоумили!» — отозвался я на шутку. Но под воздействием его слов и впрямь поспешно вынул альбом, и кипа рисунков, что сейчас перед вами, в какой-то мере обязана своим появлением капитану Бураго. Однако первым долгом — несколько слов о нем самом.

Я познакомился с ним еще до того, как мы перешли через Балканский хребет. Но были мы не накоротке. Просто случалось пировать в одной компании. И скажу сразу — он умел пить. Вижу, дорогой мой Барнаби, вы усмехаетесь. Рискуя отклониться от предмета своего повествования, добавлю все же, что умение пить, на мой взгляд, есть подлинный талант. Да, да, господа, далеко не всякий обладает этим талантом! Некоторые берут бокал так, будто прикасаются к гадюке. Другие напиваются так глупо, что хочется прочесть им проповедь о вреде алкоголя. А суть ведь в наслаждении, а не в пьянстве! Помню, как поднимал свой бокал Бураго, мгновение-другое держал его перед собой и смотрел сквозь него, словно говоря: доколе живы, мы, так будем жить! Что скажете об этой философии, господа? Вероятно, был он последователем Омара Хайяма — независимо от того, читал он «Рубайи» или не читал!