Современная болгарская повесть - Стефан Дичев

— Бокалы полны. Выпьем, господа! — улыбаясь, сказал Фрэнк. — Впрочем, известно ли вам, как пьют водку русские?

Поскольку большинству процедура была неизвестна, он незамедлительно нам ее продемонстрировал. Напиток выливается прямо в глотку и заедается кусочком сала или ветчины. Мы старательнейшим образом выполнили урок. Несмотря на это, маленькая англичанка закашлялась, и доктору Паскье пришлось долго похлопывать ее по спине, чтобы унять кашель.

У Элизабет Меррил на глазах выступили слезы, но она держалась стойко.

— Я ничего не почувствовала! — уверяла она. — А вы, мистер Барнаби?

— Мне этот дьявольский напиток знаком, — отвечал путешественник. И, помолчав, обратился к художнику: — А мастику вы пили, Фрэнк? Помнится, там еще были какие-то ракии… сли-во-вица… гроз-до-ви-ца… А?

Миллет с живостью обернулся:

— Фрэдди, вы славитесь своей феноменальной памятью! Как? Неужели вы все забыли?

— Я? Я спрашиваю, помните ли вы!

— Тогда погодите! Одну минутку!

Фрэнк вскочил на ноги. Резкое движение, каким он поднялся с низенькой козетки, подчеркнуло силу и гибкость его фигуры. Подойдя к полкам в глубине мастерской, он порылся там, вынул стопку рисунков и поднес их поближе к лампе. Все озадаченно следили за ним.

— Да, этого, следовало ожидать, — произнес Барнаби, привстав. — Я напоминаю ему о тамошних экзотических напитках, а он опять со своими рисунками. Я думаю, вы правы, доктор. Мисс Меррил, сочувствую вам!

— О да, я, несомненно, внушаю жалость! — согласилась она. Умница, она умела понимать шутки.

Но Фрэнк не слушал их.

— А вот это знакомо вам? — Он показал верхний лист англичанину, а затем остальным.

Я всматривался, пытаясь понять, что там изображено. Крутой каменистый склон. По всему судя, зима. Пушки. Солдаты.

— Ничего не понять, — бесцеремонно заявил Барнаби.

— А зачем вы исчеркали небо? — спросила Марго, как всегда трогательно простодушная.

— Это облака, — поспешил объяснить Карло. — Низкие, стелющиеся облака. Есть такая песенка… — И он замурлыкал мелодию.

— Нет, это ночь! — остановил его Миллет. — Зимняя ночь. Впрочем, если это неясно… Как бы то ни было, тогда была ночь, она-то и изображена здесь. — И, показав следующий лист, спросил: — А вот это, Фрэдди?

— Черт его знает! Конница. Эскадрон или еще что-то. Если вы полагаете, что я могу запомнить все эскадроны, какие мне довелось видеть на своем веку…

— Все помнить невозможно…

— Не понимаю, какая связь между этими вашими эскадронами и водкой… Либо же мастикой, ракиями…

— Однако связь есть! И между этим — тоже! — Он даже с неким торжеством помахал третьим рисунком. То был карандашный портрет молодого русского офицера в кавалерийской папахе набекрень. Прямые брови, параллельно им — маленькие усики. Один глаз прищурен. На губах горделивая, насмешливая улыбка. Такая улыбка производит на женщин впечатление, и Марго первая выдала себя.

— Какой красавчик! — воскликнула она.

Элизабет Меррил откровенно заявила:

— Хорошо, что вы не показали мне его раньше, Фрэнк. А то наша помолвка могла бы и не состояться!

Миссис Барнаби, как и следовало ожидать, сохранила полнейшую невозмутимость. Но зато выражение лица ее супруга решительно переменилось. Изумление, веселость, досада — все вместе проступило на нем.

— Бога ради, Фрэнк! Уж не тот ли это капитан?..

— Наконец-то! Тот самый. Капитан Бураго, Александр Петрович Бураго. Помянем его добрым словом на другом краю земли и выпьем за его здоровье!

— Нет, нет! За него я пить не стану!

— Господа, господа!.. Фрэнк!.. Фрэдди!.. На что это в самом деле похоже?.. — раздались возмущенные возгласы. — Что за ребусы? Какие-то тайны! — Даже Пшевальский (или Пжевальский) протестовал со своего подиума.

— Нам вспомнилось одно происшествие, господа. Одна малая война, если можно так выразиться, в недрах большой войны, — начал было объяснять Миллет, но, будто спохватившись, опять с широкой улыбкой обратился к Барнаби: — Ведь именно той ночью мы впервые встретились с вами, Фрэдди! Разумеется, я знал о том, что вы находитесь по другую сторону фронта. Еще бы! Столь знаменитая личность! Но мог ли я предположить?.. Да еще при таких обстоятельствах, ха-ха!.. — Он громко засмеялся.

— Это непорядочно! Неблагородно! — наперебой кричали Карло и Мишель. — Вы нарочно разжигаете наше любопытство. Рассказывайте же, наконец!

— Только, Фрэнк, поменьше крови! — предупредила мисс Меррил. Хотя мгновением позже темперамент взял верх над благоразумием: — Впрочем, говорите! Рассказывайте так, как было!

— Случай был единственный в своем роде, Бетти: бескровное сражение! Была водка, мастика, ракия. И гаремы были, доктор. И турецкие бани… Не совсем такие, как у Энгра, но зато настоящие. А крови не было. Что касается жертв — прославленный Фрэд Барнаби оказался одной из них! Но теперь предпочитает о том умалчивать.

— Это вызов? — Великан Барнаби поднялся с ковра, и я даже подумал с испугом, не собирается ли он драться с Фрэнком. — Что ж, согласен! Если общество так любопытствует, прольем немного света на ту кошмарную ночь… Зажигайте факел! Кто начнет — вы или я?

— Безразлично. Хотя, пожалуй, хронологии ради начать следует мне, — ответил Миллет. — Кроме того, мне уже доводилось рассказывать эту историю, поэтому она свежа у меня в памяти — все еще во мне, так сказать. Я даже пытался изложить ее на бумаге, но безуспешно! Не доставало свидетельства с другой стороны. С той, где находились вы, Фрэд! Теперь же дело обстоит иначе: есть возможность выяснить некоторые обстоятельства, выявить новые… Нечто вроде греческого диалога. Вдобавок я, естественно, рассчитываю на вашу феноменальную память!

— Мой принцип — никогда не оспаривать истины, — провозгласил знаменитый путешественник, и привычная улыбка вернулась на его лицо.

Я с любопытством слушал их спор, который сам собой связывался в моем сознании с уже начатой статьей. Ведь речь шла о войне — на этот раз, по словам Фрэнка, бескровной. Я пытался представить ее себе, заглянуть в ее закоулки, в ее будни, ощутить неповторимость ее мгновений… В самом деле, запишу их диалог — можно ли мечтать о более благоприятном случае? Я нашел еще несколько карандашей. Раскрыл блокнот на чистой странице, расположился поудобнее — так, чтоб было и светло, и достаточно укромно, чтобы не смущать рассказчиков. И замер в ожидании…

2

— Прежде всего мне хочется напомнить вам некоторые самые общие сведения об этой войне, — начал Фрэнк Миллет, наполнив наши бокалы и успев отхлебнуть из своего. — Русская политика преследовала, безусловно, и собственные цели, но суть в том, что эти цели совпадали с великой, истинной целью — освобождением болгар. Любая подозрительность на этот счет, даже подкрепленная документами, подозрительна сама по себе. Война завершилась на наших глазах, мы видели, как плоды ее были вырваны из рук победителя, извращены Берлинским конгрессом. И те, кто всех громче предостерегал мир о русской угрозе, извлекли для себя наибольшие выгоды. Я имею в виду прежде всего коварный Альбион, дорогой мой Фрэд! Ту плату, что получил он за не слишком умные рекомендации, которые давали султану ваши советники.

— Не отклоняйтесь от предмета, Миллет, не то как бы я не повел опять речь о русской водке.

— Извольте! Я никогда не отрицал своих симпатий к русским. Если человечность все еще что-то значит в нашем безумном мире, она состоит прежде всего в самоотрицании, в готовности пожертвовать собой ради истины.

— Тысяча чертей, Фрэнк! Вы смешите меня этой пасторской проповедью! Неужто вы и впрямь полагаете, что люди, подобные капитану Бураго, имеют в виду эту пресловутую истину?

— Да, — уверенно отвечал Миллет. — Возможно, вам довелось увидеть в этих людях лишь внешнюю и смешную сторону, но я этих людей знал! Да, это и подкупало в них — никаких громких фраз, все просто, обыденно… Однако пора, пожалуй, приступить к самому рассказу.

— Давно пора!

Фрэнк продолжал, но уже с меньшим пафосом:

— Был январь этого года. После недолгого потепления зима вновь вступила в свои права, и Фракийская равнина (она расположена в южной Болгарии) тонула в снежных туманах.

Плевна к тому времени уже пала, армия Гурко перешла Балканы, и София, нынешняя столица страны, была освобождена. Случилось так, что за несколько месяцев перед тем я присоединился к этой победоносной армии. То обстоятельство, что я не сидел в ожидании известий в тылу, а предпочел собственными глазами наблюдать за сражениями, создало мне некую довольно лестную популярность. «Наш художник» — именовали меня, и мне сейчас трудно объяснить вам, как много значили эти слова для человека, прибывшего в эту неведомую страну из-за морей и океанов. Тут главное — в ощущении. Я не чувствовал себя иностранцем. Офицеры, солдаты, местное население, ради которого и велась война, и, если желаете, даже неприятель, который упорно обстреливал нас, а затем обращался в бегство либо попадал в плен, — вся эта жизнь в ее многообразии стала и моей жизнью. Быть может, лишь мои рисунки и картины могут дать хотя бы приблизительное представление о ней. Мишель верно сказал — то был особый мир, и я, будучи хотя и наблюдателем, принадлежал к нему.