Поп Чира и поп Спира - Стеван Сремац

Вот как некогда диктовали и писали письма. Ача-шлайбер получит два сексера за труды, опорожнит чарку и, слегка нагрузившись, возьмёт пять форинтов, которые во славу Прокиного рода положит в конверт и отошлёт в Галицию или Италию. Адресует, например, такому-то и такому-то кавалеристу в Галицию или такому-то и такому-то пехотинцу в Италию, а заказчику скажет: «Ну, теперь не беспокойтесь да наполните-ка чарку за счастливый путь этих пяти форинтов нашему Проке. Пишут мне оттуда, будто бы он первый парень в Италии, чтоб его волки съели! Да разве может быть иным благородный Отпрыск?»

И довольный заказчик поднесёт ещё чарку. Ача осушит её и отправится с письмом на почту, а хозяин, оставшись дома, с удовольствием задумается о том, что нет ничего лучше учёного человека и что всё идет как по маслу.

Так-то вот некогда, при царе Горохе, писали и маялись с учёными людьми, потому что в каждом селе было только по одному Аче. Но, ей-богу, уже лет тридцать, а то и больше, всё идет хорошо, подчас даже и слишком, из-за этой непомерной грамотности; раньше мужчины не умели написать своим сыновьям, а теперь и девицы пишут письма, да ещё как пишут и кому! Вот недавно застукал одну такую отец, как раз когда она писала в кладовой письмо какому-то там своему ухажёру с перекрёстка. Отец слышит, что-то попискивает в кладовой, и пошёл взглянуть, не крыса ли попалась в капкан и пищит; открыл он дверь, глядь — сидит его голубушка дочка и, обливаясь слезами, строчит письмо. Да не как все люди пишут, а стишки, что прочла на медовых пряниках с последней ярмарки, корябает. Отец прочитал письмо, взбеленился, схватил вилы (на счастье деревянные) да за ней, а она опрометью к соседям, — забилась в солому и просидела, не высовывая носа, до самого того часа, когда коров пригнали. К тому времени отец чуть поостыл, да и мать заступилась, успокоила его, припомнив ему прежние шуры-муры. Самодовольно покручивая правый ус, отец принялся разглагольствовать: «Эх, и парень же я был! А, что скажешь?! Недаром в трёх столицах побывал!»

Но поскольку каждая вещь на этом свете обладает и хорошей и дурной стороной, то, несмотря на все печальные последствия просвещения, народ всё же убеждён, что учиться нужно. Все привыкли к школе и к учителю. И если люди уважали и любили старого учителя Трифуна, который ходил в сером длиннополом сюртуке и в жилете с двумя рядами пуговиц, застегивался наглухо, шею дважды или трижды окутывал ситцевым платком, кашлял и беспрестанно сосал леденцы, а усы неизменно подстригал и холил, — то как же им было не ждать с сугубым нетерпением нового учителя, который, по словам видевших его, молод, красив и только что окончил богословие. Утверждали, что пиджак сидит на нём, как кавалерийский мундир, что у него щегольской шейный платок и красивые усики, что он хорошо поёт! С нетерпением ждали его и стар и млад. Многие отцы, а особенно матери, уже строили разные комбинации, однако всё это с дьявольской хитростью таили друг от дружки, притворяясь вполне равнодушными.

Наконец, наступил и этот день — новый учитель приехал.

Был субботний вечер. Зазвонили к вечерне, когда по большой улице проехал возок, а в нём незнакомый молодой человек. Баба Пела, штопавшая чулок, сидя перед домом под акацией, обратила внимание на то, что путник снял шляпу и перекрестился. Пела была глуховата, но сообразила, что звонят к вечерне, и, отложив в сторону чулок, тоже принялась креститься и шептать: «Боже милостивый, прости меня, грешную!» То, что путник несколько раз осенил себя крестным знамением, засвидетельствовала и другая бабка, живущая на перекрёстке возле Большого креста, на другом краю села. И эта видела, как он, проезжая мимо Большого креста, снял шляпу и перекрестился. Обе женщины, в согласии с другими, сошлись на том, что путник — не еврей, скупщик продуктов, и не шваб, машинист, знающий толк в паровых веялках, на которых веют зерно в усадьбах, а человек нашей веры. Девушки, видевшие, как он проезжал в возке, в свою очередь рассказывали, что он наверняка холостой, потому что платок у него франтовской, а конец перекинут через левое плечо и развевается, точно флаг на пароходе.

Возок остановился у Большой корчмы, которую посещают лишь господа и евреи, а из жителей села туда заходят только преподобные отцы, и то очень редко, да ещё господин нотариус, аптекарь, хирург, писарь нотариуса, — правда, сей последний забегает только по тем дням, когда его патрон отлучается из села, а обычно довольствуется рюмкой водки в лавочке у еврея Шолема. Останавливается в этой корчме ещё кое-кто из горожан и хлебных торговцев, которые заказывают, как правило, булочку с маслом. Собственно, это и не корчма, а городская кафана[17], где мало говорят, а значит — и мало пьют. Никто из жителей не помнил, чтобы в кафане проломили кому голову, или просто подрались, или с воспитательной целью выбросили кого за дверь (а во всех прочих корчмах дверные косяки повреждены!). Всё тут обходилось мирно, чинно и по-господски. Да и как может быть иначе, если здесь никто не пользуется ни чарками, ни кружками, а пьют из несчастных рюмок. Поставят перед гостем рюмку вина и стакан воды, смешает он вино с водой — три четверти воды и четверть вина, — отопьёт маленько, почитает газеты, опять сделает глоток и снова за газеты. И пока прочтёт и выпьет таким манером свою смесь, пройдёт часа два; потом гость встанет, расплатится, кивнёт хозяину и выйдет из кафаны такой же трезвый, как и вошёл. Кафану эту держал некий толстопузый и плоскостопый шваб в бархатной шапочке с золотой кисточкой; он знай себе прогуливается по кафане, поглядывает, всё ли в порядке; выверяет да подводит стенные часы по своим карманным и раскланивается с гостями, когда они приходят или уходят, а после обеда неизменно берёт в руки хлопушку и, слоняясь из угла в угол, бьет мух, чтобы разогнать сон, так как ему запрещено спать после обеда во избежание удара.

Итак, повозка остановилась перед кафаной. Возница снял два сундука очень забавного вида, один побольше, другой поменьше, — заметно было, что они изрядно попутешествовали, натерпелись всяких бед, переменили многих хозяев и место им уже не в комнате; обернутый в бумагу зонтик чуть поменьше ярмарочной карусели и сложенную кровать, которая когда-то была, должно быть, полированной и стояла в комнате для гостей; затем зимнее пальто с облезлым меховым воротником и распоротой подкладкой и, наконец, большой зимний платок кофейного цвета с длинной бахромой. Все эти вещи возница снял на глазах у приезжего и отнёс в кафану.

Приезжий умылся, почистился и спросил хозяина шваба, где находится дом отца Спиры. Шваб объяснил и, кликнув с улицы мальчугана, велел проводить господина до самого дома. Умытый, почищенный и причёсанный, приезжий отправился было к попу, но по дороге почему-то раздумал. Он сунул три крейцера мальчугану, и тот в восторге умчался, даже забыв сказать спасибо. Колотя себя босыми пятками по заду, он летел сломя голову, чтобы похвастаться друзьям (потому что получить три крейцера сразу — этого ещё ни с кем в селе не случалось), а новый учитель торопливо зашагал в церковь к вечерне, которая, по его расчётам, ещё не кончилась.

Войдя в церковь, он поклонился всем стоявшим у аналоев — народу было не очень-то много, одни старики да старухи, которых спровадили в церковь снохи, чтобы хоть разок в неделю отдохнуть душой, — и направился к тому клиросу, где хор вёл пономарь Аркадий, а не к другому, где пел старый учитель, с которым Аркадий состязался в перекличном пении и, конечно, постоянно перепевал старого учителя. Тот когда-то пел очень хорошо, но сейчас годы давали себя знать. Пока он пел, молодой учитель представился пономарю Аркадию, и тот выразил своё удовольствие.

— Ждали мы вас, ждали с великим нетерпением, — отозвался Аркадий. — Чуть затарахтит телега: «Вот он!» — думаем. Ап это вовсе не вы, а какой-нибудь еврей, из тех, что скупают перья, зерно или кукурузу.

— Не разрешите ли заменить вас ненадолго? — спросил приезжий.

— О, пожалуйста… сделайте одолжение! — согласился Аркадий и положил перед ним книгу.

Когда пришёл черед подхватить новому учителю и он громко запел, все повернули головы к левому клиросу, желая посмотреть, кто это поёт. Старый учитель, вскинув очки на лоб, пристально уставился туда же, а старый кондитер Лекса, покинув свой аналой, пробрался поближе к клиросу, чтобы лучше слышать и видеть этого, как он сам выразился, «сладкогласого», да так в продолжение всей вечерни и не вернулся на своё место — до того был очарован пением. «Истинно херувимский голос», — сказал он, выйдя из церкви. Да и сам поп Спира (был его черёд служить) удивился, услышав этот незнакомый голос, и выглянул из алтаря через северные врата, чтобы узнать, кто поёт.

Вот так-то во время вечерни и представился новый учитель своим будущим согражданам. Первый шаг и первое выступление всем понравились, очаровали всех, решительно всех, начиная с попа Спиры в алтаре и кончая ребятишками, что вечно торчат на колокольне или прислуживают в церкви и в алтаре, помогая Аркадию; ребятишки с топотом сбежались, едва прослышав, что приехал новый учитель.