Зощенко - Бернгард Рубен

Эти свои повести Зощенко не «записывал» ни на какого подставного автора (за исключением «Шестой повести Белкина»), не писал их от лица своего типизированного сказчика и не предоставлял в них герою право самому рассказывать собственную историю. Они писались напрямую автором по фамилии Зощенко, старательно изучавшим «материал» (например, он около полугода знакомился с работой ЭПРОНа, с водолазным делом, выезжал на места производимых работ) и затем профессионально передававшим этот «материал» читателю в виде литературного произведения. Но — странное дело! — именно в этих повестях не стало вовсе самого Зощенко с его неповторимым блистательным талантом, который и создал, прославил это имя. Эти повести могли принадлежать любому другому вполне заурядному автору. Кроме, опять-таки, «Шестой повести Белкина», написанной Зощенко к 100-летию гибели А. С. Пушкина, широко, на высшем государственном уровне отмечавшегося в СССР в 1937 году. В этой повести Зощенко, как бы в напоминание о себе-художнике, блеснул своим виртуозным даром стилизации, создав изящное художественное произведение, вполне соответствующее стилистике пушкинских повестей, записанных на Ивана Петровича Белкина.

И тут соблазнительно было бы предположить, что и эти его заурядные повести могли быть стилизацией под неназванного автора-соцреалиста. Но они не были стилизацией, они писались всерьез, без тени игры, с полным старанием Зощенко «переделать себя», стать «как другие люди», и с отречением для этой цели от своего таланта…

30-е годы — пора, когда Зощенко было уже не до его таланта сатирика. А не писать вообще или писать «в стол» Зощенко не мог. Вот его признание, сделанное в одном из писем Е. И. Журбиной: «Я есть в некотором роде машина для литературных работ и весьма не сильный человек для жизни». Однако писать теперь, по-прежнему широко печатаясь, означало необходимость соответствовать требованиям власти, требованиям ее идеологических установок. И болезнь Зощенко, его ипохондрия, вызывая стремление к исцелению, продиктовала ему «смену курса литературного корабля» в сторону приемлемости и заурядности, чтобы быть «как все».

…И еще одно направление появилось в литературной деятельности Зощенко во второй половине 30-х годов. Начиная с 1937 года он все больше времени отдает рассказам для детей.

3. СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

К началу тридцатых годов отношения Зощенко с женой вошли в тот противоречиво-устойчивый круг, который крепился общими насущными интересами и ставшими уже привычными житейскими связками и давал также каждому из супругов автономный выход вовне.

Сам Зощенко не вел дневники, и о его личной жизни известно по многочисленным свидетельствам других людей. Среди этих свидетельств, естественно, особое место занимают обширные воспоминания Веры Владимировны, которые фрагментарно опубликованы в трехтомном издании Института русской литературы (Пушкинский Дом) — «Михаил Зощенко. Материалы к творческой биографии» и которые частично, применительно к 20-м годам, уже нами цитировались. Оценивая эти воспоминания, публикаторы отмечают повышенную сосредоточенность мемуаристки на собственных душевных излияниях и упреках к мужу в ущерб ожидаемой полноте информации о нем самом; оговаривается также моральное право печатать записи интимного характера, поскольку самой Верой Владимировной даже «в статьи, явно предназначенные для печати, включены сокровеннейшие страницы дневника, создававшегося в жанре „романа сердца“».

Имея это в виду, обратимся к опубликованным записям 30-х годов, в наибольшей степени характеризующим взаимоотношения в семье Зощенко.

Вот запись, сделанная летом 1930 года, когда вся семья находилась в сестрорецком Курорте:

«Сегодня „28 июля“ — 13 лет моей жизни с Михаилом. 13 лет назад произошло то, что „связало наши жизни“.

Жалею ли я об этом? Этот человек не дал мне счастья… Немножко „яркой страсти“ в молодые годы, несколько лет „обеспеченной“ жизни в зрелые — вот и все, что я от него имела.

Несколько „приятных“ разговоров с умным человеком — вот еще можно прибавить…

И это — все…<…>

Сегодня Михаилу 35 лет… Ведь „тогда“ — я „подарила ему себя“ — наивно и романтично.

Сегодня же я подарила ему ¾ банки абрикосового варенья — на целую не могла уже достать абрикос. Он был очень доволен, наверное, не меньше, чем 13 лет назад… Подарила ему еще флакон одеколону — шипр, он любит, устроила „праздничный обед“ с пирогом. <…>

Михаил после обеда, несмотря на дождь, уехал на бега. Хотел вернуться вечером. Хотя бы он догадался — привез мне какой-нибудь подарок к сегодняшнему 13-летию… <…> Кстати — возвратившись из Москвы, из 1000 рублей, полученных из „Мюзик-холла“, он дал мне 200 р. Правда, мне было бы приятнее, если б он сам купил бы мне что-нибудь, привез бы из Москвы какой-нибудь маленький подарок…»

На страницах воспоминаний, относящихся к зиме 1931 года, есть такие строки:

«Михаил устает, худеет.

Обдумывает новую повесть, считает, что откроет ею какие-то новые горизонты. Я, по правде, „новых“ мыслей не вижу в ней. Но одно время он был страшно увлечен этой работой. Осенью — работал на заводах — в „стенной газете“ — тоже „общественная нагрузка“.

„Ревизор“ закрыт, он что-то делает в детском журнале — „Ленинских искрах“.

Увлекается он картами — покер, преферанс — и радио. Уверяет, что страстно любит музыку, кажется, — это правда. Последнее время разговаривает по телефону с „девицами“. Больше я не знаю о его жизни». (По поводу «новой повести» в 1971 году было сделано уточнение: «Очевидно — „Возвращенная молодость“».)

Показателен летний эпизод 1931 года:

«Михаил получил путевку в Дом отдыха печатников в Новом Афоне. 26 мая выехали из Ленинграда. <…>

Вообще первое впечатление от Афона было самое неблагоприятное, тем более что обед в монастырской трапезной оказался ниже всякой критики, к тому [же] и сервировка, и ужасные, грубые подавальщицы, и совершенно „пролетарские“ соседи за столом, не умеющие даже прилично есть, — все это было так ужасно, что мы с Михаилом решили прожить здесь не более 10 дней, нужных для осмотра Афонских красот, а затем уехать в Гагры. <…>

Но… <…> уже на третий день неожиданно заболел Валя. <…> И мы с Михаилом по очереди дежурили около него, причем я обычно после обеда спускалась вниз, к морю — купаться, а Михаил всячески забавлял и развлекал мальчика — играл с ним в карты, в какие-то игры, читал ему и очень старательно измерял ему температуру, даже начертил в моей книжечке „кривую температуры“.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});