Зощенко - Бернгард Рубен

Повесть «Керенский» (под этим названием она стала печататься в книжных изданиях после журнальной публикации) была приурочена Зощенко к двадцатой годовщине Октября. В ней он дает следующее объяснение появлению на исторической сцене России такого «не государственного мужа», как Керенский:

«Он был представитель мелкобуржуазной, весьма вялой интеллигентской прослойки, которая вообще не могла играть самостоятельной роли в революции. Она лишь могла служить буржуазии или пролетариату. Она выдвинула то, что было в ее ресурсах. Конечно, она могла иметь более сильного и мужественного человека, но в пылу революции она выдвинула то, что в силу крикливости казалось наиболее энергичным и действенным. И это было заранее обречено на гибель.

Но если бы эта мелкобуржуазная прослойка и крупная буржуазия в целом выдвинула и более сильного человека, человека, предположим, с могучей волей, то результат был бы одинаковый, ибо и такому человеку не на что было бы опираться. Народ в огромном своем большинстве пошел за партией большевиков, которой руководил В. И. Ленин».

А в личном плане Керенский характеризовался так:

«В своем физическом облике он был сын своего времени — типичный представитель дореволюционной интеллигенции: слабогрудый, обремененный болезнями, дурными нервами и неуравновешенной психикой.

Он был сын и брат дореволюционной мелкобуржуазной интеллигенции, которая в искусстве создала декадентство, а в политику внесла нервозность, скептицизм и двусмысленность.

Он был слабый и безвольный человек».

Здесь ясно видно, что повесть писалась усредненным языком, соединявшим сниженные общелитературные нормы с разговорной речью и газетными штампами. Сказывалась установка, которую Зощенко объявил в своем выступлении в ходе «дискуссии о формализме», проходившей во всех творческих организациях после грозной статьи в «Правде» — «Сумбур вместо музыки» — по поводу оперы Д. Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Это выступление Зощенко неоднократно печаталось потом как статья под заголовком «Литература должна быть народной». Зощенко утверждал в ней, что литература должна иметь в виду «читателя нашего времени, а не… читателя, умершего до революции, питающегося главным образом сугубо интеллигентской литературой, — психологической и декадентской». Но на деле эта, казалось бы, такая понятная и демократичная цель оборачивалась умалением художественности вообще, понижением критериев, заданных в литературе ее классическими образцами.

Содержанием повести «Керенский» стали сто десять дней его пребывания во главе Временного правительства как министра-председателя и Верховного главнокомандующего. Рассказывая о нем и его премьерстве, Зощенко опирался на опубликованные материалы (в том числе на записки самого Керенского, которые он писал и печатал тогда отдельными частями за границей) и на свои собственные впечатления и наблюдения очевидца, находившегося в Петрограде с марта по сентябрь 1917 года до отъезда в Архангельск. Безусловно, ему самому доводилось видеть и слышать Керенского, а также говорить о нем со многими людьми. И этот штатский Верховный главнокомандующий, «штафирка», судебный оратор, взявшийся возглавить армию, а затем и государство, по пристальному его рассмотрению не вызвал к себе симпатии у офицера-фронтовика, провоевавшего в окопах два года и ставшего командиром батальона.

И по возвращении из Архангельска, когда вся прежняя жизнь рухнула, а несостоявшийся спаситель Отечества был уже за границей, Зощенко написал о Керенском фельетон, как о человеке, у которого «много слов, бездна слов и нет смелой дерзости, дерзости властелина, дерзости творческой и непримиримости к врагам своим». И далее о нем говорилось: «Душа его — маленькая накрашенная кокетка. <…> Мы очень помним нарядные его фразы, слова, четко отрывистые и подчас громкие, они впивались чаще в воздух, чем в сердца наши. Мы еще помним его урок, урок политического бессилия. Его же бессильные руки чаще делали преступление, чем благодеяния». Фельетон назывался «Чудесная дерзость». И проявили эту вожделенную «чудесную дерзость», как увиделось тогда Зощенко, именно большевики. Напомним, что в то время Зощенко находился под сильным влиянием Ницше и держал в душе образ сильного человека, сверхчеловека, который должен быть «смыслом земли». Так что в тот момент он презирал Керенского, вероятно, не столько даже по идейным побуждениям…

Конечно, в своей повести о Керенском Зощенко постарался придать изложению событий необходимую для повествования объективность. Но о большевиках там почти ничего не говорится — все действие идет по другую сторону схватки. И поскольку все усилия Керенского окончились крахом, автор мог себе позволить этот спокойный тон с достаточной долей сарказма по отношению к своему незадачливому персонажу.

Несколько ранее «Керенского», к юбилейному сборнику в честь 15-летия ЭПРОНа (Экспедиции подводных работ особого назначения), отмечавшегося в 1936 году, Зощенко написал «исторический очерк», как он сам определил сначала жанр «Черного принца», издававшегося затем как повесть. Но язык и стиль произведения были действительно очерковыми. Вот концовка этой повести:

«Так или иначе, у всех желающих найти легендарное золото были тяжелые поражения и большие потери.

Что же касается Экспедиции подводных работ особого назначения, то, вопреки всему, поражения не последовало. И хотя золото „Черного принца“ и не было найдено, зато было найдено то, что давно превысило огромные суммы, каковые желали найти искатели морского клада.

За пятнадцать лет работ Эпроном были подняты со дна моря двести пятьдесят судов, из которых больше половины восстановлено и бороздят воды морей и океанов.

Помимо судов, Эпрон дал нашей промышленности сто сорок тысяч тонн металла, поднятого с морского дна.

И в свете этих дел меркнет сияние легендарного золота „Черного принца“».

Очерковый, описательный характер имела и повесть «Тарас Шевченко», написанная сразу же после поездки в Киев весной 1939 года на торжества по случаю 125-летия со дня рождения поэта, где Зощенко был одним из главных выступающих. Охватывая всю трагическую жизнь Шевченко, повесть о нем, естественно, рассказывала и о крепостничестве, и о солдатчине, тяготы которых он испытал на себе, и о прочих унижениях и ущемлениях, выпавших на долю великого «мужицкого поэта» в царскую эпоху.

Эти свои повести Зощенко не «записывал» ни на какого подставного автора (за исключением «Шестой повести Белкина»), не писал их от лица своего типизированного сказчика и не предоставлял в них герою право самому рассказывать собственную историю. Они писались напрямую автором по фамилии Зощенко, старательно изучавшим «материал» (например, он около полугода знакомился с работой ЭПРОНа, с водолазным делом, выезжал на места производимых работ) и затем профессионально передававшим этот «материал» читателю в виде литературного произведения. Но — странное дело! — именно в этих повестях не стало вовсе самого Зощенко с его неповторимым блистательным талантом, который и создал, прославил это имя. Эти повести могли принадлежать любому другому вполне заурядному автору. Кроме, опять-таки, «Шестой повести Белкина», написанной Зощенко к 100-летию гибели А. С. Пушкина, широко, на высшем государственном уровне отмечавшегося в СССР в 1937 году. В этой повести Зощенко, как бы в напоминание о себе-художнике, блеснул своим виртуозным даром стилизации, создав изящное художественное произведение, вполне соответствующее стилистике пушкинских повестей, записанных на Ивана Петровича Белкина.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});