Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

«Та свинка свинью тебе подложила, Павлик. Все перепутала. Не то имя назвала. К Манечке тебе надо идти».

* * *

Была когда-то Манечка не то любовью Павлушкиной, не то увлечением. Крепкая бабенка, озорная. Она придерживалась своих житейских принципов. Может быть, это была бравада? Или действительно ожесточилась, разуверилась в любви? Но она вовсе ее не признает. Как-то довелось Фросе целую неделю работать с Манечкой в паре. Уж наслышалась! «Чепуха эта любовь, — убежденно говорила Манечка. — Выдумка. Пестрые тряпки, прикрывающие обыкновенные звериные ИНСТИНКТЫ. Я тебе с научной точки докажу. Что такое человек в природе? Млекопитающееся. Самцы и самки. Мужику что главное? Удовольствие получить. Вот и обхаживает, канючит: «Ты меня не любишь. Ты мне не веришь. Докажи, что любишь...» А сам уже под юбкой шурует. Ото там его любовь. И самочка не без греха. Тоже из плоти. Как устоишь, если созрела? Ей бы сначала под защиту закона. Так нет, спешит доказать любовь, потому как и самой не терпится. Мужик своего добился — и Митькой звать. А для нее та любовь ребеночком оборачивается. Вот в чем вредность этого тумана. Тебя, небось, тоже несчастливая любовь под землю кинула?»

После этого Фросе нетрудно было понять, что Манечка свою жизнь пересказывает, по своей нескладной судьбе всех остальных судит. «Нет, — возразила. — Я была счастлива в браке. Любили друг друга».

Манечка же упорно придерживалась своих взглядов. Для нее моральная и этическая основа любви не существовала. Чувства, переживания, душевный трепет, сопутствующие истинной любви, представлялись мишурой, вот теми «пестрыми тряпками», которыми, по ее мнению, «прикрывают блуд». «Пойми бабы, — доказывала она, — что нет никакой любви, а только физиология, вовсе не было бы несчастных. От любви ведь ждут чего-то возвышенного, неземного, необыкновенного, а в итоге что?.. Говорят, обладание — вершина любви, ее венец. Опять красивые слова. Очень скользкая эта вершина. По-моему, на ней или только начинается настоящая любовь, или кончается то, что лишь называлось любовью...»

Манечка действительно не оригинальничала, высказывая свои взгляды на любовь. И вовсе не ждала сострадания. Она упорно отстаивала правоту своих убеждений.

«Обманула меня любовь — и раз, и два... Тогда приставать стали кому не лень. Я их гоню, а они липнут. Не пройти. И женатые туда же, за любовью. Еще бы — доступная, безотказная. Вызвал секретарь комитета комсомола шахты. «Имеется сигнал, — говорит, — будто ты разлагаешь молодежь, вносишь разлад в семьи. Объясни, пожалуйста. Давай разберемся...» Неплохой он парень. Видно, и в самом деле хотел выяснить все как есть. Да я уже психонула. Плюнула на все, рассчиталась, уехала по вербовке в Кузбасс. Новые места, иное окружение. Надо было заново жизнь начинать. Только уже за плечами не восемнадцать — двадцать шесть. По моим тогдашним понятиям — старуха. И уже в спутниках не ожидание счастья — разочарование. Глаза бы на них не смотрели — на мужиков. А они — тут как тут. В душу-то никто не заглядывает — на вывеску кидаются. Сейчас — в тридцать пять — не обходят своим вниманием, а тогда моложе была: и мордой смазливая, и телом красива. Ну, конечно, первым делом про любовь свою распинаются. Слушаю, бывало, и наперед знаю: сейчас целоваться полезет... Точно! Сейчас валить начнет... Нет уж, брат, шалишь. Получи оплеуху — и будь здоров! Один даже возмутился. «Зачем, — говорит, — мне кот в мешке? Арбузы и те на нарез продают, а я жену выбираю. Обязан знать, какого ты сорту». Отшила и этого «дегустатора». Мало-помалу оставили меня в покое. Недотрогой прослыла. Даже тех, кто, может быть, и серьезные намерения имел, отпугнула... И все же сплоховала. Был у нас начальник участка. Лет под тридцать ему. Все что-то изобретал, внедрял... Сутками не выезжал на поверхность. Хмурый. Какой-то даже отрешенный. Нашла я в нем созвучие своим мыслям. Из всех, пожалуй, он один, встретившись со мной, не плел любовной чепухи. Вот этим и покорил. У него была девушка — однокурсница, которая по окончании института не пожелала ехать с ним по назначению, осталась в Москве и вскоре вышла замуж. Тогда он понял, что все это дребедень: вздохи, клятвы, заверения. По его мнению, там, где кончается реальное, осязаемое и то, что можно, постичь умом, — начинается религия, вера в ничто... Конечно, он был образованней меня и говорил так, что иногда я его не понимала. Во всяком случае, его честность по отношению ко мне не вызывала никаких сомнений. Он сказал, что мы люди взрослые и должны вести нормальный образ жизни, что я соответствую его пониманию женских добродетелей, а посему просит меня стать его женой».

«Какая чушь! Какая дикость!» — подумала тогда Фрося. И не удержалась, спросила: «Неужто согласилась?»

«По крайней мере, он знал только меня, — услышала в ответ. — Свою работу и меня. Не каждая жена может этим похвастать... Хуже другое. Я вдруг ощутила, как он мне дорог! И в нем будто пробудились доселе дремавшие чувства. Оказалось, что этот «сухарь» безрассудно щедр в ласках, что припас для меня много красивых, еще не слышанных мною слов... Это было началом конца. В нашу жизнь ворвалась любовь и все разрушила. Начались взаимные подозрения, проснулась ревность. Ему захотелось иметь ребенка, а я не могла понести. Он считал, что умышленно лишаю его радости отцовства. Подал на развод. Так и разошлись... Ну? А ты «любовь». Посмотри теперешние книги. Ни его о ней не пишут. Разгуливают по страницам романов доброкачественные импотенты. — Манечка хмыкнула. Но вывод ее был еще более диким. — И правильно. Обмана нет, слюнтяйства. Откуда берутся дети, и без романов известно».

«Это, пожалуй, известно, — согласилась Фрося. — Только не ври, пожалуйста, о хорошей любви рассказывается в книгах. А вот о плохом... Разве оно не воспитывает, не предостерегает? Почему бы не говорить и о том, как не надо жить. Прочтет девушка о такой, как у тебя, изломанной судьбе, гляди, убережется от неверного шага в самом начале пути. Ведь страшная у тебя жизнь, Манечка. Страшная. Вряд ли нашлись бы охотницы повторить ее».

«Наговорила, — скептически возразила Манечка. — «Изломанная». «Страшная». Уж как жены терпят от мужей, так не дай бог. Вот где и страх, и ужас измываются, дерутся, изменяют, а своего требуют. Бывает, нездорова, не в настроении, его же, паразита, ублаготвори. Или наоборот: самой бы потешиться, так он, видишь ли, не в духе. И жди, выглядывай того счастья. А я, если хочешь знать, абсолютно свободный человек. Сама себе хозяйка. Во всем. И с мужиками не церемонюсь: надобно мне — приму, нет такого желания ко всем чертям пошлю».

И Фрося не знала, то ли жалеть Манечку,