От убийства до убийства - Аравинд Адига

– Они… ушли. Их нет.

– А Сулочана? Она дома?

Служанка помотала головой.

«Почему же им не избегать меня?» – думал он, возвращаясь к остановке автобуса и волоча за собой зонт. Он сослужил им службу и стал ненужным. Именно так и ведут себя люди, живущие в реальном мире. На что же ему обижаться?

Вечером, расхаживая по своему сумрачному дому, он думал о том, что должен согласиться с решением старухи: конечно, для такой девушки, как Сулочана, его жилище не пригодно. Разве может он привести сюда женщину? Он никогда не задумывался о том, как бедно живет, – пока не представил себе, что живет с кем-то еще.

И все-таки на следующее утро он снова поехал автобусом в Деревню Соляного Рынка, и служанка снова сказала ему, что дома никого нет.

По пути назад он думал: чем больше они унижают его, тем сильнее ему хочется упасть перед этой девушкой на колени и сделать ей предложение.

Вернувшись домой, он попробовал написать ей письмо: «Дорогая Сулочана! Я пытался найти способ поговорить с Вами. Мне нужно сказать Вам столь многое…»

Он ездил в деревню каждый день недели, и каждый день его не впускали в дом. «Больше я туда не поеду, – пообещал он себе на седьмой день, как обещал и в предыдущие шесть. – Больше не вернусь, честное слово. Мое поведение просто постыдно. Я эксплуатирую этих людей». Но он также и сердился на старуху и на Сулочану за такое обращение с ним.

На обратной дороге он вдруг вскочил со своего места и крикнул кондуктору: «Остановите!» Ему неожиданно вспомнился написанный им двадцать пять лет назад рассказ о деревенском свате.

Он спросил у игравших на улице в камушки детей, где живет сват; дети направили его к лавочникам. На поиски нужного дома у него ушел целый час.

Сват оказался наполовину слепым стариком, сидевшим, куря кальян, в кресле; его жена принесла кресло и для посетителя.

Мурали откашлялся, похрустел суставами пальцев. Он не знал, что полагается говорить в таких случаях, как вести себя. Герой его рассказа побродил вокруг дома свата да и ушел, а внутрь заходить не стал.

– У меня есть друг, который хочет жениться на здешней девушке. На Сулочане.

– На дочери того, который… – Сват пантомимически изобразил удавленника.

Мурали кивнул.

– Ваш друг сильно запоздал, сэр. Теперь у нее есть деньги, и она получила целых сто предложений, – сказал сват. – Так уж устроена жизнь.

– Но… мой друг… мой друг твердо решил взять ее в жены.

– А кто он, ваш друг? – спросил сват, и в глазах его появился проблеск грязного всеведения.

Утром, едва закончив работу в штаб-квартире Партии, Мурали поймал автобус и устроился, ожидая девушку, у деревенского базара. Начиная с этого времени он каждый день ждал ее у базара, на который она приходила по вечерам, чтобы купить овощей и фруктов. Он медленно шел за ней, вглядывался в бананы, в плоды манго. Мурали десятилетиями покупал фрукты для товарища Тхиммы. Он поднаторел во многих женских делах; сердце его вздрагивало, когда она выбирала перезрелый манго, а когда продавец обманывал ее, Мурали охватывало желание подбежать к нему, накричать, защитить девушку от корыстолюбия торгаша.

В час более поздний он стоял на остановке, ожидая автобуса, который доставит его обратно в Киттур, и наблюдал за жизнью деревни. Он увидел мальчика, яростно крутившего педали велосипеда, к багажнику которого был привязан большой куб льда. Мальчику нужно было доставить лед, пока тот не растаял, а от него уже осталась лишь половина, и теперь у мальчика не было иной цели в жизни, как только поспеть вовремя. Увидел мужчину с наполненным бананами пластиковым пакетом; бананы уже пошли черными пятнами, их надлежало продать, пока они не сгнили. Все эти люди словно говорили Мурали одно и то же. Хотеть чего-то от жизни, говорили они, значит признавать, что срок ее ограничен.

А ему было уже пятьдесят пять лет.

В тот вечер Мурали не сел в автобус, вместо этого он направился к ее дому. И не стал стучаться в переднюю дверь, а просто вошел в дом через заднюю. Сулочана просеивала рис. Увидев Мурали, она взглянула на мать.

Служанка пошла было за стулом, но старуха сказала ей:

– Не надо. – А потом спросила: – Послушайте, вы хотите жениться на моей дочери?

Выходит, старуха обо всем догадывалась. Вечно одно и то же: ты стараешься скрыть свои желания, а они просто-напросто лезут всем в глаза. Величайшее твое заблуждение состоит в том, что тебе удастся утаить от людей то, чего ты от них хочешь.

Он кивнул, избегая ее взгляда.

– Сколько вам лет? – спросила она.

– Пятьдесят.

– Можете вы, в вашем возрасте, дать ей детей?

Он не знал, что ответить.

Старуха сказала:

– И вообще, зачем нам принимать вас в нашу семью? Покойный муж всегда говорил: от коммунистов только и жди беды.

Мурали остолбенел. Тот самый муж, который так восхвалял коммунистов? Значит, эта женщина все выдумала?

И Мурали понял: ничего ее муж о коммунистах не говорил. Эти люди, когда им что-нибудь нужно, лукавят как только могут!

Он сказал:

– Я могу принести вашей семье немалую пользу. Я брамин по рождению, выпускник…

– Послушайте. – Старуха поднялась на ноги. – Прошу вас, уходите, иначе наживете неприятности.

«Но почему? Может, мой возраст и не позволит дать ей детей, но уж счастливой-то я ее определенно сделать могу, – думал он, возвращаясь автобусом домой. – Мы бы вместе читали Мопассана».

Он образованный человек, выпускник Мадрасского университета, с ним так обращаться нельзя. Глаза его наполнились слезами.

Он думал о книгах, о прозе, о поэзии, однако ему казалось, что лучше всего выражают его чувства слова услышанной им в автобусе песенки из фильма. Вот, значит, зачем пролетарии ходят в кино, подумал он. И тоже купил билет.

– Тебе сколько?

– Один.

Кассир ухмыльнулся:

– У тебя что же, ни одного друга нет, старик?

Посмотрев фильм, Мурали написал письмо и отправил его по почте.

А наутро проснулся, гадая, прочитает ли его девушка. Даже если письмо доберется до ее дома, разве мать не выбросит его? Письмо следовало отправить с посыльным!

Предпринять честную попытку – мало. Для Маркса и Ганди этого было достаточно – просто попробовать. Но не для реального мира, в котором он неожиданно очутился.

Проведя час в размышлениях, он написал еще одно письмо. И на этот раз дал уличному мальчишке три рупии, чтобы тот передал письмо девушке, из рук в руки.

– Она знает, что вы приходите сюда, чтобы посмотреть на нее, – сказал ему зеленщик, когда он опять появился на базаре. – Вы ее отпугнули.

«Она избегает меня». Сердце его болезненно сжалось. Теперь он гораздо лучше понимал, о чем поют в кинофильмах. Именно об этом – об унижении, которое испытываешь, проделав долгий путь, чтобы увидеть девушку, и поняв, что она тебя избегает…

И еще он думал о том, что все базарные торговцы смеются над ним.

Каких-то десять лет назад, когда ему было всего лишь за сорок, никто не счел бы неподобающими его попытки сблизиться с такой девушкой. А теперь он – грязный старик; он стал посмешищем – из тех, что встречались в нескольких его рассказах. Похотливым старым брамином, преследующим невинную девушку низшей касты.

Однако те его персонажи были всего лишь карикатурными злодеями, порождениями классового общества; теперь он мог бы обрисовать их куда точнее. Ночью, уже лежа в постели, он записал на клочке бумаги:

«Кое-кто полагает, будто похотливый старый брамин может существовать на самом деле».

«Теперь я знаю достаточно, – думал Мурали, глядя на написанные им слова, – и могу стать настоящим писателем».

На следующее утро в жизнь его снова вернулись разумность и порядок. Нужно было причесаться, проделать перед зеркалом несколько дыхательных упражнений, неторопливо и степенно выйти из дома, прибраться в штаб-квартире Партии, заварить для товарища Тхиммы чай.

И тем не менее после полудня он опять поехал автобусом в Деревню Соляного Рынка.

Он дождался, когда девушка придет на базар, и пошел за ней, осматривая картофелины и баклажаны и украдкой поглядывая на нее. Все это время он ощущал, как потешаются над ним торговцы: грязный старик, грязный старик. И с сожалением вспоминал о традиционной прерогативе, которую предоставляла мужчине Индия, – старая, плохая Индия – о праве жениться на женщине, бывшей намного моложе его.

Утром следующего дня он стоял в кладовке штаб-квартиры, кипятил чай для Тхиммы, и все вокруг казалось ему тусклым, темным, невыносимым: старые кастрюли и сковородки, немытые ложки, грязная старая бадейка, из которой он черпал сахар для чая, – уголья жизни, которые никогда не вспыхивали, никогда не одевались пламенем.

«Тебя одурачили, – говорило ему все в этой комнатенке. – Ты зря растратил свою жизнь».

Он думал обо всех дарованных ему преимуществах: о полученном им образовании, об остром уме, о литературном даре. О «таланте», как назвал его редактор из Майсура.