Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

ведь не было и двадцати! Но ты, наверное, боялся только того, что мы пойдём по стопам Грации: та к своим двадцати была настолько невежественна, что, будучи технически девственницей, доигралась с этим нищебродом, Марио Ланчьери, до беременности близнецами. Так что венчаться им пришлось на рассвете в пустой церкви – такое пузо не скроешь.

Когда появились таблетки, я уже жила не дома, а в Болонье по собственному почину посещала консультацию. Приезжая меня проведать, ты просто спрашивал: «Всё в порядке, Адита?», – в полной уверенности, что если у меня возникнут проблемы, я первым делом приду к тебе.

Потом я стала жить с Джулиано, и ты тоже не вмешивался в то, что считал моей личной жизнью. У Лауретты тем временем «голова встала на место»: она вышла замуж, родились дети. Насколько я знаю, ты наблюдал её в течение обеих беременностей, даже выйдя на пенсию, как делал и со всеми другими племянницами. Я же так и не забеременела. Все вокруг, что в Болонье, что в Доноре, считали, что я не завожу детей, потому что не замужем или потому что занимаюсь карьерой. Но я просто не беременела и, по правде сказать, не интересовалась, почему. Теперь-то я понимаю, что это было из-за Джулиано. И что же Джулиано скажет теперь, когда я наконец беременна, но не от него?

Хотя знаешь, дядя Тан, его реакция – последнее, о чём я сейчас думаю. А вот Дарию это очень заботит. Она считает, мне нужно сделать аборт, и очень нервничает по этому поводу: даже заставила повторить тест на беременность. Но мне не нужно никаких тестов. Я всё поняла, когда увидела опрокинувшуюся черепаху – Тартар предупредил, что отныне вся моя жизнь пойдёт кувырком, но в конце концов у меня хватит сил снова встать на ноги. Дария считает, я совсем двинулась, но что она понимает? Говорит, рожать опасно: мол, я никогда не заставлю Джулиано поверить, что ребёнок от него. Можно подумать, я стала бы его обманывать в столь важном вопросе! У меня есть работа, есть моя зарплата, так что если Джулиано решит не принимать меня, просто уйду и стану жить одна. Хотя, если честно, скорее всего уйду, даже если Джулиано великодушно меня простит.

Дария говорит, рожать опасно ещё и потому, что я не знаю, кто отец ребёнка, а это может быть чревато какими-то наследственными заболеваниями. «Если уж решила оставить его, – заявила она мне, – то должна всё выяснить. Свяжешься с колледжем, найдёшь его имя: у них же должен быть список гостей. Ты просто обязана узнать, кто он». Но понимаешь, дядя Тан, я не хочу знать. Мне всё равно. И потом, я боюсь, что когда-нибудь в моей жизни появится незнакомец, который заявит права на моего сына.

А Дария все не сдаётся. Каждый день устраивает мне «промывание мозгов»: «Хватит витать в облаках, подумай головой, не то пожалеешь! Так ты себе всю жизнь сломаешь! Шевелись, пока есть время! Хорошо ещё, что можно рассчитывать на твоего дядю и доктора Креспи. Никто даже не заметит. Я буду нема как могила. Никому, клянусь. Даже Джулиано: поверь мне, уж он-то никогда об этом не узнает! Короче, Ада, почему ты все ещё болтаешься возле этого чёртова античного театра? Давай скорей менять билеты и возвращаться в Италию. Поедешь в Донору, быстренько все уладишь. Пройдёт как по маслу, ещё ведь и двух месяцев нет. А в ноябре сможешь снова читать лекции, как будто ничего не случилось».

Но я хочу этого ребёнка, дядя Тан. Я не сделала ничего для его зачатия – ладно (вижу, как ты посмеиваешься в усы, которых у тебя нет), кое-что сделала, но явно не ради зачатия, – и теперь не собираюсь ничего предпринимать, чтобы от него избавиться. Как говорится, «мы рады гостям, даже непрошенным». А если родится девочка, назову её Клориндой.

Что, дядя Тан? Тебя беспокоит, что мне уже почти сорок? А кажется, что семнадцать. Хочешь сказать, что поможешь мне, если я останусь в Доноре до родов? Лучше пообещай, что не умрёшь, пока ребёнок не родится. Знаю, знаю, что ты мне на это ответишь: что есть ещё доктор Креспи. Вы оба мне поможете. И потом, тебе-то было за пятьдесят, когда ты стал мне отцом.

Спрашиваешь, счастлива ли я? Нет, не сказала бы. Я в смятении. Многое в моей жизни будет иначе. А через некоторое время станет меняться и моё тело. Терпеть не могу беременных, даже слегка побаиваюсь. Но чему быть, тому не миновать, и я это принимаю. Когда стану прежней, принесу в жертву Асклепию петуха, как говорил Сократ в «Федоне»[57]. А если я паду в бою (такое, знаю, вполне может случиться), принеси эту жертву за меня, дядя Тан. Обещаешь?

12

Этот монолог, естественно, звучал (и не единожды, а много дней и ночей подряд) лишь у Ады в голове. Когда на следующий после теста день ей удалось найти таксофон и позвонить в Донору, наша героиня не рассказала о случившемся ни дяде, ни, тем более, Лауретте, буквально вырвавшей у старого доктора трубку, чтобы только сказать «привет». Ей хотелось сохранить тайну хотя бы до тех пор, пока она не сможет рассказать обо всем лично. Пока хватит и того, что в курсе Дария.

Дария между тем ещё пару дней, из раза в раз перечисляя неудобства, с которыми Ада столкнётся сперва в ближайшем, а затем и в отдалённом будущем, ссылаясь на столь любимые ею «декларации независимости», напоминая о