Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

Из-за жары Ада много спала, стараясь прилечь даже днём. По утрам Дария отвозила её в театр, а потом уезжала фотографировать свои пейзажи, возвращаясь только к ужину, чтобы не терять ни минуты светового дня. Если Ада уставала, она просила Василики отвезти её домой (добродушная коллега-гречанка всегда была готова помочь), а вернувшись, наскоро принимала душ во дворе и, который бы ни был час, сразу падала в постель. Она ещё никогда в жизни не засыпала так легко и быстро. Правда, сны она все-таки видела, и Ада добросовестно записывала их в блокнот в надежде передать психоаналитику.

С тревожной частотой, которой она не могла не удивляться, ей начала сниться мать. Когда погибли родители, Ада была ещё слишком маленькой и ничего о них не помнила, а благодаря бабушке и дяде Танкреди не сильно и скучала. Знала, конечно, что её настоящий отец – Диего, старший сын бабушки Ады, знала, как он выглядел, потому что на «Вилле Гранде» было множество его фотографий, и не только в пухлом кожаном альбоме на столике маркетри. Они были повсюду: стояли в рамках по столам и шкафам, висели на стенах – ребёнком и взрослым, с родителями и верхом на старшем брате, в запряжённой осликом повозке с тремя младшими сёстрами, в военной форме и в день окончания университета... А вот от его жены, Адиной матери, осталась только одна карточка, снятая в день свадьбы: из-за фаты, венка и причёски её лицо в тени и почти неразличимо. Жених – с одной стороны, свидетель, дядя Тан, – с другой, оба в узких фраках, в руках цилиндры. «Какая изысканная свадьба», – с лёгкой завистью говорила тётя Санча, потому что у неё с Дино Аликандиа всё вышло совсем не так.

Семейные предания дома Бертран-Феррелл настаивали, что именно граничащая с манией страсть к изысканности всегда характеризовала Маддалену Пратези. Ничего больше Ада о ней не знала. Она, разумеется, никогда не видела бабушку и дедушку Пратези, скончавшихся от испанки, когда малышке Маддалене было всего пять (мать, единственный, как и она сама, ребёнок своих родителей, воспитывалась в семье отца). Но и прабабушку с прадедушкой, к моменту смерти матери ещё живых, Ада знала только по именам – Альфонсо и Эулалия: их она прочла уже на надгробной плите в семейном склепе. Бабушка Ада, придававшая столь больше значение генеалогии, ничего о них рассказать не могла. Или, может, не хотела, потому что не считала ровней Ферреллам и всегда повторяла, что Диего женился без её благословения.

Но вплоть до августа 1979 года Ада не считала своё невежество в этом вопросе проблемой. «Рано или поздно тебе придётся решиться и заполнить пробел, – говорил ей психоаналитик. – Никому не дано полностью стереть из памяти или проигнорировать влияние матери».

Она тогда лишь пожала плечами и попыталась объяснить, что в глазах любого из членов семьи линия Ферреллов значила неизмеримо больше всех прочих и на её фоне воспоминания о других предках, включая собственную мать, блёкли, если не исчезали полностью. Объяснить, что бабушка Ада всегда превозносила свою голубую кровь, с деспотичной энергией убеждая детей и внуков, что для них имеет значение только её собственная наследственность и что кровь этих торгашей, чтобы не сказать плебеев Бертранов стала лишь крохотной случайной деталью, незначительной каплей, моментально поглощённой и растворившейся в благородной и древней реке её рода.

И вот теперь Ада, за всю свою жизнь почти не вспоминавшая о матери, могла лишь беспомощно развести руками, когда во сне ей являлся образ в подвенечном платье, вопрошавший:

– Этот твой ребёнок, он будет на меня похож?

– А на кого же ему быть похожим? – спрашивала себя Ада, проснувшись. – На меня, а значит, и на моего отца? Или, может, на дедушку Гаддо, которого я так и не успела узнать?

О дедушке Гаддо она знала совсем мало: что он был суровым мужчиной старой закалки, что, сделавшись в 1908 году вдовцом, приехал в Донору по лесопромышленным делам, оставив детей-близнецов во Флоренции, на попечении Армеллины, и что почтенный возраст, шестьдесят с лишним лет, не помешал ему положить глаз на восемнадцатилетнюю девчонку, единственную наследницу древнейшего из местных дворянских семейств, ставшую её бабушкой Адой.

Ада и Лауретта частенько задавались вопросом, почему надменные Ферреллы согласились смешать свою чистейшую голубую кровь с теми, кого, согласно собственным принципам, называли исключительно торгашами или плебеями, и как могла бабушка с таким энтузиазмом воспринять перспективу брака с мужчиной, годящимся ей в отцы. Сама она говорила, что с первого взгляда влюбилась в привлекательного незнакомца с закрученными усами: её словно громом поразило. И бабушкина яростная ревность (многочисленные доказательства которой постоянно всплывали в трагикомических историях, которые тайком рассказывала Армеллина) побуждала внуков ей верить.

О том, как жил дедушка Гаддо до прибытия в Донору, Ада и Лауретта слышали только от Армеллины и дяди Танкреди: бабушка об этом говорить отказывалась. Они знали, что предки их деда были торговцами лесом, перебравшимися в конце XVIII века из Бельгии в Италию, а точнее в Тоскану, где обосновались, а с течением времени и разбогатели. Помимо лесопромышленного предприятия Гаддо Бертран до первого брака владел несколькими фермами и парой квартир во Флоренции. Обвенчавшись в 1887 году с двадцатилетней Лукрецией Малинверни, он более чем в два раза увеличил своё состояние. Дядя Танкреди говорил, что отец впервые женился только к сорока из-за работы, заставлявшей его постоянно ездить за границу, в страны Северной Европы, и выбирать деревья (точнее, целые леса), которые он скупал на корню прежде чем спилить. Дедушка Гаддо хотел, чтобы молодая жена-итальянка подарила ему много детей, а потому не собирался оставлять её надолго в одиночестве. Лишь после того, как он смог позволить себе нанять двух сотрудников, которые путешествовали от имени компании и были способны грамотно оценить лес, он огляделся по сторонам