Отпуск на двоих - Генри Эмили

Вернулся Алекс полчаса спустя, принеся с собой желе в стаканчиках, мороженое, яйца и суп, а также кучу разнообразных витаминов и специй, которые мне даже в голову не приходило покупать.

– Бетти говорит, что цинк должен помочь, – сказал он, вручая мне горсть витаминов, стаканчик красного желе и еще один стакан воды. – Еще она сказала положить в твой суп корицы, так что, если на вкус это будет просто ужасно, я тут ни при чем.

– Как ты тут оказался? – попыталась выяснить я.

– Мой рейс в Норвегию был с пересадкой в Нью-Йорке, – объяснил он.

– Так что, – сказала я. – Ты запаниковал и уехал из аэропорта вместо того, чтобы сесть на следующий самолет?

– Нет, Поппи, – ответил он. – Я прилетел сюда к тебе.

Я тут же начала плакать.

– Я хотела показать тебе отель, сделанный изо льда.

На его губах промелькнула улыбка.

– Не могу понять, бредишь ты или нет.

– Нет, – я зажмурилась, чувствуя, как слезы оставляют на щеках мокрые дорожки. – Он правда существует. Мне так жаль.

– Эй, – Алекс осторожно убрал с моего лица волосы. – Ты же знаешь, что мне плевать, правда? Все, что я хотел, – провести с тобой время, – он легонько прикоснулся к моей щеке большим пальцем, стирая слезы. – Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь, и мне жаль, что ты не попала в ледяной отель, но мне хорошо и тут.

Мое достоинство уже полностью уничтожено тем фактом, что Алексу пришлось менять мое обмоченное постельное белье. Я обвила руками его шею и притянула его к себе, и он медленно лег рядом, придвигаясь поближе. Одной рукой он обнял меня за спину и прижал к своей груди, а я обняла его за талию, и так мы и лежали, сплетясь конечностями.

– Я слышу, как у тебя бьется сердце, – сказала я.

– А я слышу, как бьется твое.

– Прости, что я написала в кровать.

Алекс рассмеялся и крепче сжал меня в объятиях. В тот момент я любила его так сильно, что в груди было больно.

И, наверное, я сказала это вслух, потому что Алекс пробормотал:

– А вот это уже ты точно бредишь.

Я покачала головой и прижалась к нему всем своим телом. Его ладонь медленно скользнула вверх по моей спине, чтобы остановиться на макушке, и когда его пальцы легонько дотронулись до моей шеи, по позвоночнику у меня пробежала дрожь. В море болезненных ощущений, которые я сейчас испытывала, это ощущается так приятно, так хорошо, что я непроизвольно выгибаю спину, крепче сжимаю его талию. Сердце Алекса забилось быстрее, и мое заколотилось, пытаясь подстроиться под его ритм. Его рука легла на мое бедро, и в следующий момент Алекс уже закинул на себя мою ногу. Пальцы у меня судорожно сжались, я уткнулась носом в его шею, плотно прижимаясь губами к бьющейся жилке.

– Тебе удобно? – хрипло спросил он. Как будто, если сделать вид, что ничего не происходит, это как-то изменит ситуацию. Как будто это как-то защитит нас от правды.

Даже сквозь вызванный болезнью туман в голове я чувствую, что Алекс хочет меня так же сильно, как я хочу его.

– Угум, – пробормотала я. – А тебе?

Он крепче сжал мое бедро и кивнул.

– Ага, – произнес он, и мы оба неподвижно замерли.

Я не знаю, как долго мы так лежали, но в конце концов медикаменты взяли свое. Как бы я ни была взвинчена, с этим я бороться не могу. Я уснула, а когда открыла глаза снова, Алекс уже лежал в отдалении, на другой стороне кровати.

– Ты звала маму, – сказал он мне.

– Когда я болею, то всегда очень по ней скучаю, – ответила я. Он кивнул и заправил мне за ухо прядь волос.

– Иногда я тоже скучаю по своей.

– Расскажи мне о ней? – попросила я. Алекс зашевелился и приподнялся, спиной опираясь на спинку кровати.

– Что ты хочешь узнать?

– Все что угодно, – прошептала я. – Что ты вспоминаешь, когда думаешь о ней.

– Ну, когда она умерла, мне было всего шесть лет, – сказал он, снова приглаживая мне волосы. Я молчала, решив не выспрашивать у него то, что он не хочет рассказывать, но Алекс все же продолжил. – Мама всегда пела, когда на ночь подтыкала нам одеяло. И мне всегда казалось, что у нее чудесный голос. Я даже рассказывал своим одноклассникам, что она была певицей. Или что она обязательно стала бы певицей, если бы уже не была домохозяйкой. И, знаешь… – Его рука все еще лежала на моей макушке. – Папа о ней ничего не рассказывал. Вообще никогда. Он до сих пор не может о ней спокойно говорить, его сразу срывает. Так что мы с братьями тоже никогда о ней не говорили. А когда мне было около четырнадцати, я пошел к бабушке Бетти, чтобы постричь газон и почистить водосточные трубы, и когда я зашел в дом, она сидела и смотрела старое видео с моей мамой.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я неотрывно смотрела на его лицо: на красивый изгиб его полных губ, на то, как в его глазах отражается отсвет ночных огней, так что казалось, будто они сияют изнутри.

– Мы никогда не смотрели эти видео дома, – продолжил он. – Я даже не помнил ее голоса. Но в тот день мы с бабушкой посмотрели запись, как она держит меня на руках еще младенцем и поет старую песню Эми Грант. – Он перевел на меня взгляд. Уголок его губ приподнялся в ухмылке. – И оказалось, что у нее абсолютно ужасный голос.

– О какой степени ужасности мы говорим? – уточнила я.

– Ну, Бетти пришлось остановить запись, потому что она так смеялась, что у нее чуть не случился сердечный приступ, – сказал он. – И мама определенно знала, что она отвратительно поет. На записи же слышно, как Бетти хохочет, пока снимает ее на камеру, а мама все оборачивалась на нее, широко улыбаясь, но продолжала петь. Я думаю, это многое о ней говорит.

– Похоже, она бы мне понравилась, – сказала я.

– Знаешь, большую часть своей жизни я воспринимал ее как какой-то абстрактный семейный ужас. Я имею в виду, в основном я запомнил только то, что она умерла, и папа чуть не сошел от этого с ума. Помнил, как он боялся, что теперь ему нужно вырастить нас в одиночку.

Я кивнула. Это имело смысл.

– И когда я о ней думаю… – он помедлил. – Я думаю о ней скорее как о поучительной истории, чем о настоящем человеке. Но когда я вспоминаю то видео, я думаю, как сильно ее любил папа. И это гораздо приятнее. Думать о ней, как о человеке, а не как о концепции.

Мы затихли. Затем я протянула руку и накрыла ладонь Алекса своей.

– Думаю, она была замечательной, – сказала я. – Раз ей удалось создать такого человека, как ты.

Он сжал мою ладонь в ответ, но не произнес ни слова, и в конце концов я снова провалилась в сон.

Следующие два дня прошли словно в тумане, а затем мне стало гораздо лучше. Я еще не окончательно выздоровела, но чувствовала себя бодрее и мыслила куда более ясно.

Мы больше ни разу не лежали, отчаянно стиснув друг друга в объятиях. Просто смотрели старые мультфильмы, сидя на кровати, вылезали к пожарной лестнице, чтобы позавтракать на свежем воздухе, пили вечерний чай на диване, слушая традиционную норвежскую музыку, и каждый раз, когда на телефоне у Алекса звонил будильник, я принимала свои таблетки.

Прошло четыре дня. Затем пять. Я была уже достаточно здорова для того, чтобы сесть в самолет и улететь из страны, но было уже слишком поздно, так что об этом мы даже не заговаривали.

Мы друг друга даже больше не касались. Разве что иногда случайно соприкасались рукой или ногой, а иногда Алекс стремительно тянулся ко мне через весь стол, чтобы не дать опрокинуть тарелку или стакан с водой. По ночам, когда Алекс засыпал на противоположной от меня стороне кровати, я часами лежала без сна, вслушиваясь в его неровное дыхание. Мне казалось, что мы два магнита, которых неостановимо притягивает друг к другу.

Я знала, что это плохая идея. Лихорадка просто ослабила мою естественную защиту, и на Алекса, видимо, это тоже повлияло. Но мы с ним абсолютно друг другу не подходим. Может, между нами есть и любовь, и влечение, и нас объединяет общая история, но на деле это значит лишь то, что мы потеряем слишком многое, если попытаемся перевести нашу дружбу в новое русло.

Алекс хочет жениться, завести детей и купить дом, и ему нужен кто-то вроде Сары. Кто-то, кто поможет ему построить жизнь, которую он потерял, когда ему было всего шесть лет.