У парадного подъезда - Александр Архангельский

Революционное же действие, попытавшееся найти себе воплощение в искусстве, неизбежно станет «агитпрофсожеским лубком».

И радость оборачивается закатом, и в плакат превращается творчество.

«Реальный» Маяковский находился в очень непростых отношениях с ЛЕФом, и у него назревал разрыв с окружением. Но, обладая прямо противоположным поэтическим характером и деятельной натурой, он разорвал с ЛЕФом иначе — став левее ЛЕФа и пойдя до конца в воплощении жутковатой теории «колесика и винтика». Последние годы Маяковского прошли под знаком РАПП[116], стоявшей на позициях полного огосударствления культуры. Пастернаковский же выход из ЛЕФа — означал, что поэт переходит в молчаливую оппозицию всем господствующим течениям — как литературным, так и идеологическим.

В 1923 году торжественно отмечался 50-летний юбилей В. Я. Брюсова. Торжества омрачались разного рода закулисными играми враждующих кланов в партийном руководстве. Все это вызывало множество толков и как бы само собою подталкивало Пастернака к размышлениям на тему превратностей судьбы «официального» поэта, особо приближенного к власти.

(…) Что мне сказать?Что Брюсова горькаШироко разбежавшаяся участь?Что ум мертвеет в царстве дурака?Что не безделка — улыбаться, мучась?

Эту «широко разбежавшуюся участь» Пастернак для себя отверг. Он выбрал тяжкую судьбу попутчика эти нетрудно заметить, что «звание» попутчика попросту стало псевдонимом прежней роли «свидетеля»; что изменилось, так это лишь политическая окраска пастернаковской позиции.

К окончательному литературному одиночеству он был готов.

К 1926 году относится его роман в письмах с двумя великими поэтами тогдашней Европы — жившей в эмиграции Мариной Цветаевой и Рильке. Отвернувшись от своих литературных современников по эту сторону границы как и Маяковский в «Юбилейном»!), Пастернак ищет себе равных собеседников в «пограничном» пространстве культуры. Ищет — и находит. Но в декабре 1926 года Рильке умер, и тройственный союз распался.

Все это было бы не так страшно (грустно — да, а страшно — нет), если бы поэт по-прежнему оставался тогда лириком философского склада, если бы продолжал писать преимущественно о личном. Но сразу по возвращении из Берлина Пастернак меняет вектор творчества. Его излюбленным словом становится «история», излюбленным жанром — эпос; тот самый, о рождении которого сказано в «Высокой болезни». То есть он остался в полной изоляции именно тогда, когда интерес его был сосредоточен на общем. Летописец современной эпохи должен сохранять по отношению к ней определенную дистанцию, кто ж спорит; но он не может не чувствовать себя полноправным участником ее. Хотя бы и не самым активным. Хотя бы и предельно критически настроенным. Что это, если не предвестье кризиса?

И кризис разразился. Своего рода памятником ему стало одно из высших пастернаковских прозаических творений, автобиографическая повесть «Охранная грамота» (начата в 28-м, вышла в свет в 31-м) и сборник «Второе рождение» (1932). Их кризисность и горестный подтекст трудно различить: Пастернак был и остался поэтом с редчайшим даром благодарения; позже, в стихах о предстоящей смерти, он обратит к Богу слова, ставшие формулой его жизнеощущения: «Ты больше, чем просят, даешь» («Иней», 1941). Но верно и обратное. В самых радостных его вещах звучит грозная нотка. В прозе — тем более.

Художественное пространство «Охранной грамоты» как бы окружено кольцом погребальных костров. Скрытая пружина ее сюжета разворачивается в направлении к потрясшему всех выстрелу Маяковского. Образ Маяковского, тема искусства и судьбы художника, философия «простоты» и «сложности» — вот три краеугольных камня, на которых держится все здание повести.

Начнем с последнего.

Часто, слишком часто многочисленные высказывания Пастернака о «простоте» и «сложности» понимают по-школьному: поэт изживает чрезмерную усложненность своего раннего творчества, стремится к ясности мысли и легкости слова. И только-то. Цитируют строки из «Второго рождения»;

(…) Нельзя не впасть к концу, как в ересь,В неслыханную простоту.Но мы пощажены не будем,Когда ее не утаим.Она всего нужнее людям,Но сложное понятней им.

Однако зададим себе вопрос: что в таком случае означают слова «пощажены не будем» и «сложное понятней»; как, по какой логике связаны «простота» и «пощада»? Как может быть сложное — понятней?

И тут необходимо вспомнить один из фрагментов «Охранной грамоты». Скрябин, прохаживаясь по залу с юным Пастернаком, боготворящим его, говорит о простоте и сложности в музыке. «В образцы простоты, к которой всегда следует стремиться, он ставил свои новые сонаты, ославленные за головоломность. Примеры предосудительной сложности приводил из банальнейшей романсной литературы. Парадоксальность сравнения меня не смущала. Я соглашался, что безличье сложнее лица. Что небережливое многословье кажется доступным потому, что оно бессодержательно. Что, развращенные пустотою шаблонов, мы именно неслыханную содержательность, являющуюся к нам после долгой отвычки, принимаем за претензии формы». На пастернаковском языке неслыханной простотой называется «право дерзать от первого лица», «неслыханная содержательность» слова и жизни, полная независимость суждений, действий и помыслов. За такую простоту действительно не пощадят, — весь путь Пастернака в культуре подтверждает это. А «сложность» — в его лексиконе есть безличье, стремление спрятаться за общее мнение, бездарная банальность. И такая сложность впрямь понятней людям.

Что же касается Маяковского, то, под таким углом прочитав страницы «Охранной грамоты», ему посвященные, мы поймем, что путь его показан как драматический путь от простоты, к сложности.

О раннем Маяковском сказано почти словами «Высокой болезни»: «Я привык видеть в нем первого поэта поколенья (…) Ему уяснялось его назначенье. Он открыто позировал, но с такою скрытою тревогой, что на его позе стояли капли холодного пота». О позднем — совсем, совсем иначе.

Как ни странно звучит это, Маяковского (по Пастернаку) возвращает к изначальной простоте великого поэта только смерть. «Он лежал на боку, лицом к стене, хмурый, рослый, под простыней до подбородка (…) Лицо возвращало к временам, когда он сам называл себя красивым, двадцатидвухлетним (…) Это было выраженье, с каким начинают жизнь, а не которым ее кончают». Выстрел Маяковского разорвал паутину, поглощавшую его, уничтожил пошлость, ему в последние годы сопутствовавшую, убил маску и (больно выговаривать) оживил личность, все глубже под маской скрывавшуюся. Не случайно в финале повести вновь звучат слова, заставляющие вспомнить о концовке «Высокой болезни», как она сама заставляла вспомнить о стихотворной надписи Маяковскому На книге «Сестра Моя — жизнь».

«(…) У этого новизна времен была климатически в крови» — «он был их звуковым лицом». «Странен странностями эпохи» — «Столетий завистью завистлив».

Откуда это совпадение, зачем оно? Не затем ли, что только смерть может уравнять Поэта в «правах» С Деятелем и позволить говорить о них с помощью одних и тех же формул?

Но тут встает другой вопрос. Почему такое внимание уделено Маяковскому и его смерти в книге как-никак автобиографической?[117] Только ли потому, что Пастернак был с ним тесно связан и оба они в глазах читателей могли равно претендовать на роль первого поэта поколения? Нет, конечно. Образ Маяковского в книге о Пастернаке играет такую же роль, какую будет играть образ Стрельникова (Антипова) в книге о Юрии Живаго. Муж Лары, в своей честности и привычке во всем идти до конца вполне сопоставимый с Юрием Андреевичем, Антипов-Стрельников сердцем воспринимает дело революции. Но в отличие от Живаго он не понимает, что задача Врача, целителя — в том числе и целителя «болезней земли» — помочь организму самому совладать с болезнью, поддержать его сопротивление. Стрельников избирает «хирургические» меры, он вливается в стихийный поток враждующих сил, пытается насильно придать течению жизни «истинное» направление. «Он бросает любимую жену и дочь, чтобы защитить их в мировую войну, а затем — завоевать в гражданскую. Но романтически воспринятая идея социальной справедливости, которой он беззаветно, и, как следствие, все более бесчеловечно служит, предает его самого и приводит к самоубийству как единственному средству избежать мучительного насильственного конца»! И сама «революционная» перемена фамилии с Антипова на Стрельникова — предсказывает его конец, сопоставимый с концом Маяковского: «стрел», «выстрел». Образ Стрельникова дан как своего рода негатив образа Живаго, (Выстрел — Жизнь) и, значит, — оттеняет его, как оттеняется образом Маяковского в «Охранной грамоте» образ самого автора.[118]