Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Дельный совет, – одобрил Святополк, – да как его обузишь?

– Страви его, князь, с печерскими монахами. Пущай поборется с земляными червями. Их так-то просто не одолеть, за них немало из нарочитой чади вступятся. А все ж пусть потрудится. Тебе двойная польза – митрополита займешь и чернецов присмиришь. Они во всем тебе поперек встали, так надо монастырь тот разорить, а монахов разогнать. Сколько на Руси княжьих да боярских обителей – пускай в них селятся. А этот, ничейный, стоит на великую досаду тебе, князь. И время удачное для такого дела, пока они погорельцами живут. Запрети, князь, дружине и градским давать серебро на поновление монастыря.

– И умно говоришь, и глупо, боярин. Как могу запретить? Все равно что обратно Русь из крещеной в некрещеную превратить. Нелепо сие. Верить во Христа и являть благочестие – это нам от прадеда князя Владимира завещано. А чернецов присмирить я бы и рад, да ведь феодосьевы монахи от притеснений еще дерзновеннее делаются. Помнишь игумена? Если б я не велел держать его в затворе, он бы мне и из Турова укоризны слал… Однако ты прав, Коснячич. Митрополит будет мне занозой. Брат Владимир наверняка сойдется с ним близко и против меня настроит. А через митрополита и бояр, и градских к себе привлечет. Володьша обольщать умеет, когда хочет. На него и так уже с восторгами смотрят. Как же, страж Руси, гроза степняков! Воитель за землю Русскую! Князь-ратоборец! А Святополк киевский – так, прихлебатель, таракан на великом на столе. Стена подпиленная.

– Наговариваешь на себя князь, – заверил тысяцкий. – Против Олега черниговского ты Мономаха повел, а не он тебя.

Святополк Изяславич скроил кислую гримасу.

– С Олегом воевать – невелика честь. Оттого Володьша и бережется от такой войны. Братолюбивым хочет прослыть, ангельской чистотою сверкать. Того и гляди крылья отрастит, – брюзжал князь, ожесточаясь. – Вот бы ему те крылья подпалить!

– А не подпалить, так замарать, – с готовностью подсказал Наслав Коснячич. – Запятнать ангельскую-то чистоту, а князь?

Святополк долго и пытующе смотрел ему в глаза.

– Сможем ли?

– Дело нехитрое.

– Говори.

Тысяцкий подобрался, как рысь перед прыжком, даже замер на несколько мгновений. Только усы трепетнули в предчувствии добычи.

– Олег тебе, князь, и Мономаху крест целовал, а исполнять обещанного не торопится либо вовсе не хочет. Не замирили вы его, а, блазнится мне, только разозлили. Он теперь как тур, которого жалят оводы. Из Смоленска слышно, будто Олег, придя туда, хотел выгнать брата Давыда и сесть на его место. А не сумел оттого, что смоляне воспротивились. Ну да ты знаешь… С Давыдом он помирился и взял у него часть дружины, да пошел к Рязани. Чуешь, князь, отчего к Рязани да с большим войском?

– На волжских болгар идет? – сморщился Святополк.

– Ближе.

– На Муром? – выдохнул князь, загоревшись взором.

– А в Муроме-то сидит-посиживает сынок Мономахов! – в лад с князем воодушевился тысяцкий. – Из Курска пожаловал, на муромский стол сам себя посадил, Олеговых дружинников обидел. Может, конечно, статься, – размыслил Наслав Коснячич, – они миром уговорятся. Олег, сколько помню, крестил старших сыновей Мономаха… Надо бы тебе, князь, гонца к Олегу засылать, чтоб тайно обещал ему твою помощь в войне. А если к миру дело пойдет – чтоб порушил его, как сумеет. Воевать станут – Мономах заступится за своего щенка.

– Заступится ли? – промолвил князь. – Сомневаюсь я, Коснячич. Он и мне говорил, что Изяслав пошел на Муром от ветра в буйной голове, от злого советованья дружины. Прогонит Олег мальчишку – Володьша и ухом не поведет. Мы ведь под Стародубом сами хотели Олегу Муром дать.

– Ухом он, может, не поведет, когда мальчишка подобру-поздорову унесет из Мурома ноги. А ежели не унесет? – тысяцкий глядел на князя змеем-искусителем. – Ежели этот Изяслав повторит другого Изяслава, твоего отца, князь?

– Отец погиб в сече против того же Олега, – закаменев лицом, проговорил князь. – Восемнадцать лет назад.

– Мономах не простит Гориславичу гибели сына, – все настойчивее внушал тысяцкий, побелев от волнения. – Все братолюбие слетит с него как шелуха с зерна. Умоются оба в крови! А уж о митрополите Мономах и думать забудет. Решайся, князь!

Святополк сжал пятерней свиту на груди боярина, нависавшего над ним, жарко дохнул ему в лицо.

– Этот мальчишка родился в тот год, когда погиб отец. Мономах назвал сына Изяславом в его честь… Я не буду посылать гонца к Олегу. Ступай вон, Коснячич. С глаз долой!

Сильным толчком в грудь князь отпихнул тысяцкого. Взмахивая руками, тот отлетел к двери, втемяшился в нее задом и скрылся в сенях. Святополк Изяславич встал и, обходя палату, принялся вдумчиво гасить пальцами заплывшие свечи.

Оставшись в темноте, он громко, с натугой расхохотался.

16

Скачка на коне вытрясала душу третью седмицу. Ехали через всю Русь – немеряные пути-дороги забрали все силы, оставили в теле одну только боль. Тело превратилось в отбивную, и ему было все равно куда лечь – хоть на сковороду. И даже желательнее на сковороду, дабы скорее отмучиться и более ничего не чувствовать. Потому что и на самом мягком ложе боль во всех костях и суставах еще долго будет напоминать о том, как велика Русь.

В Рязани Нестор свалился с коня, дополз до охапки сена и, сомкнув веки, вновь оказался в седле. Бесконечная дорога стелилась под ноги даже во сне. Но далеко она не увела. Монаха грубо растолкали и велели куда-то идти. Он не имел представления, где находится и куда его ведут. Раздирая слипавшиеся глаза, заметил только, что двор обширен, многолюден и богато устроен.

В хоромах пришлось подниматься по лестнице. Нестор едва волочил ноги, пытался упасть, но подхватили, и наверху он оказался чуть жив. В таком виде предстал перед князем. Узнал того сразу – и по голосу, и по взгляду, в котором жила одержимость. Князь же смотрел на чернеца с брезгливым сомнением.

– Ну и зачем мне полудохлый чернец?

– Для чего-нибудь сгодится, князь, – бодро прозвучал ответ Мстиши Колывановича. – Это он с дороги задохлый, а так живучий. Мы с Вахрамеем доподлинно знаем. На вид он, конечно, не особо примечательный, зато на плечах не голова, а целая книжня. Опять же, князь Мономах доверял ему тайные дела. Ну, мы тебе говорили…

Князь Олег Святославич подошел ближе к иноку.

– Ты книжник?

– Нестор-книжник, – глядя ему в глаза, ответил чернец. – Некогда, князь, ты обещал повесить меня на дереве за ноги.

– Нестор-книжник! – Олег шлепнул ладонью себе по лбу. – Ну как же, помню. Это ведь ты составил житие святых князей Бориса и Глеба?

– Я, князь.

– Ты убедил моего брата Мономаха подражать Борису в братолюбии!

Взор Олега наполнялся все большим интересом.

– Я, князь, – тише ответил Нестор.

– И это ты поучал меня и брата будто власть имеющий, а князья перед тобой будто несмышленые дети.

– Я, князь… – едва слышно произнес книжник.

Олег резко развернулся к Мстише.

– Сколько вы заплатили за него половцам?

– Пять гривен – обычную цену раба.

– Скажу тиуну, чтоб выдал вам пятнадцать гривен.

Так же быстро он обернулся к Нестору.

– Отныне ты купленный раб. Мой холоп! Что хочу, то и сделаю с тобой.

– Ты мог сделать со мной что хотел еще тогда, в Чернигове, князь, – прошелестел губами Нестор.

– Вешать тебя на дереве мне нынче не любопытно. – Олег приставил палец к подбородку, с улыбкой задумавшись. – Будешь моим светочем веры и придворным хронистом, как у ромейских царей. Будешь составлять мне книги, для души спасительные и для ума усладительные… Да нет, пожалуй, сделаю тебя своим писцом, – передумал князь. – Сегодня мне как раз нужно отправить грамотку в Муром… Или нет?.. Ты ведь, кажется, миротворить любишь? Бориса и Глеба во образец ставишь. Только князь переяславский, Владимир Мономах, верно, забыл все твои слова про святого Бориса. На меня, брата своего, с другим братом войной пошел, из отчего града выгнал и своего посадника там посадил. Сына на меня натравил, Муромскую землю отнял. Пора ему снова напомнить о братолюбии. Ну, говори, пойдешь как раб мой мирить меня с Владимиром и Святополком?

– Кто же станет слушать раба, – безучастно промолвил Нестор.

Князь захохотал.

– А ведь верно! – тыча в монаха пальцем, он повернулся к отроку. – Кто станет слушать раба!

Мстиша улыбался, хлопая глазами.

– Значит, быть тебе при мне писцом, – решил Олег и ударил в ладоши, вызывая сенного холопа. – Пергамен и чернила! – приказал вошедшему, а Колывановичу велел: – Поди пока вон. После призову.

Холоп быстро принес потребное для письма.

– Садись и пиши, – сказал князь монаху. – Да смотри, не испорть пергамен, не то будешь наказан… Пиши. Чаду моего брата Владимира и сыну моему во святом крещении Изяславу, князю курскому, своею волею и безрассудством севшему на столе града Мурома. Велю тебе немедля выйти из Мурома и идти в землю отца твоего, куда хочешь, в Ростов или Курск. А это – земля моего отца, и сам хочу здесь сесть по закону русскому, и с отцом твоим заключить на это договор, как оба мы, я ему и он мне, целовали в том крест у Стародуба. Отец твой Мономах, выгнал меня из моего града, а тебе, отрок, молоко на губах не отерший и у меня на руках лежавший, не следует искать чужого и лишать меня отчего хлеба. Не надейся на многолюдство своей дружины, которую ты собрал против меня. Бог на моей стороне, и правда у меня, а не у тебя. Если же не послушаешь меня, твоего отца крестного, пожалеешь вскоре…