Одинокий путник - Ольга Денисова

Постепенно страх притупился, а боль ушла вглубь, перестала быть нестерпимой, и вместе с этим пришла тоска: Лешек каждую минуту ощущал бессмысленность монастырской жизни, ее бесплодность, когда каждый день лишь приближает тебя к смерти и не несет ничего, кроме подготовки к ней. Вся жизнь - подготовка к смерти. Как это нелепо, как искажает суть и смысл бытия!

Он и в детстве тяготился бесконечными службами, хотя приютских мальчиков освобождали от большинства повечерий и полунощниц. Послушники же, как и монахи, певшие в хоре, участвовали во всех бесчисленных богослужениях. Лешек посчитал, что в обычный день, не воскресный и не праздничный, стоит на клиросе не менее десяти часов, в праздники же - и все шестнадцать. Когда-то затверженные наизусть слова бесстыжей лести, обращенной к Богу, всплывали в памяти сами собой, только теперь Лешек старался вдуматься в смысл того, что он произносит: в малопонятные, искаженные до неузнаваемости слова, из которых составлены молитвы. Вдумывался и ужасался: неужели богу и вправду угодно слышать столь откровенное заискивание? Неужели именно эти слова, более подходящие трусливому невольнику в ожидании заслуженного наказания от хозяина, требуются богу?

Тяжелый запах ладана и горящего воска в маленькой зимней церкви плавал над клиросом душным серым облаком, и, если служба шла без перерыва больше трех часов, Лешек чувствовал, как слабеют ноги и не хватает воздуха, как мутная пленка затягивает глаза и свечи расплываются широкими радужными пятнами. Голова трещала и туманилась, и Лешеку стоило большого труда не упасть в обморок, и он старался вдыхать медленно и глубоко.

Среди послушников осталось не так много ребят, вместе с которыми Лешек рос в приюте: часть из них ушла в дружину Дамиана и приняла постриг, часть покинула монастырь, получив наделы земли в близлежащих деревнях, поэтому Лешека окружали в основном люди малознакомые. Единственная его радость в монастырской жизни, Лытка, - и тот все время старался убедить его уверовать в Христа, рассказывая сказки о своем боге. С Лыткой Лешек не боялся быть откровенным, но старался не переходить границ дозволенного. Лытка, по крайней мере, не докладывал духовникам о его «грехах». Остальные же послушники постоянно доносили друг на друга, и Лешеку казалось: чем страшней наказание назначал за грехи духовный отец, тем сильней они радовались и потирали руки.

Он боялся, что кто-нибудь донесет и на него, ему была отвратительна даже мысль о том, что его высекут на глазах у всех, как нашкодившего щенка. Лешек слушал разговоры послушников с ужасом и отвращением: он никогда не сталкивался с похотью в том виде, в котором нашел ее в монастыре. Лытка не обращал внимания на скабрезности, пропуская их мимо ушей, а когда Лешек спросил, почему он, такой чистый и верующий, позволяет товарищам так говорить, тот коротко ответил:

- Я молюсь за спасение их душ.

- Лытка, это же грех! - улыбнулся Лешек.

- Конечно, они грешат в помыслах. Но они, по крайней мере, не любодействуют, а это немало. С помыслами бороться гораздо трудней. Когда-нибудь они смогут и это.

- Ага, они все время в этом друг другу помогают, - пробормотал Лешек.

- В чем?

- Бороться с помыслами. Вместо того, чтобы думать о своих грехах, постоянно докладывают кому следует о чужих.

- Это тоже полезно, - пожал плечами Лытка, - если от греха не спасает стремление к вечной жизни и страх перед адовыми муками, можно уберечь человека от греха страхом наказания.

- Знаешь, я не ребенок, я свободный человек, и мне совсем не хочется, чтобы кто-то таким способом удерживал меня от грехов.

- Лешек, то, что ты говоришь, - это грех гордыни. Мы все грешим понемногу и сами этого не замечаем. Грубым словом, непристойным смехом, дурными помыслами…

- У меня нет никаких дурных помыслов!

- Да пойми ты, так и надо! Мы должны чувствовать свою ничтожность, каждую минуту должны чувствовать, как мы низки, чтобы благодарить Бога за любовь к нам. В своей гордыни мы забываем, как бренно наше тело, как мы зависим от него, а Бог - он знает об этом, но все равно любит нас! Неужели ты не благодарен ему за это?

- Нет, - бросил Лешек.

- Ты поймешь, ты рано или поздно поймешь…

- Надеюсь, что не пойму.

Лешек никогда бы не признался никому, что к его страху перед Дамианом добавился страх перед наказанием. И теперь, говоря с Лыткой, он всегда осматривался по сторонам - нет ли рядом того, кто побежит докладывать о его греховных речах иеромонахам.

Как-то вечером, когда Лытка пошел помолиться перед образом в церковь, к Лешеку подсел послушник Илларион, из певчих. Ему было лет двадцать, ростом он не вышел, телосложение имел хлипкое и мучился угрями на лице и груди, которые время от времени становились гноившимися чирьями. Лешек смотрел на его лицо и понимал, что брезгливость, наверное, не то чувство, которое следовало бы испытывать: в этих отвратительных условиях, не умываясь неделями… Что еще можно ожидать? Он непроизвольно составил в голове рецепт для настоя, который бы излечил несчастного за неделю-другую, и с горечью подумал, что тут никто не позволит ему собирать травы, даже летом. Илларион сел на Лыткину кровать и шепотом, чтобы никто его не услышал, спросил:

- Послушай, ты жил в миру… А женщин ты часто видел?

- Каждый день, - ответил Лешек. - Я жил со старушкой, которая заботилась обо мне, вела дом, и…

- Нет, я про молодых женщин.

- Ну конечно видел, - отмахнулся Лешек.

- И… какие они… расскажи, а?

Щеки послушника горели, он опускал глаза и прятал в редких усах странную, глупую улыбку.

Лешеку почему-то стало противно и в то же время жалко его. Он вспомнил, как удивлялся при виде большого количества женщин на торге, как женщины восхищали его - ведь он не потерял этой способности и через много лет.

- Послушай, может, тебе стоит поселиться в какой-нибудь деревне, жениться, завести детей? - спросил он послушника.

- Не-а, - ответил тот. - Там же работать придется, а здесь что? Сыт, одет, обут, молись да пой на службах. Может, меня в монахи постригут.

- Тогда, пожалуй, тебе про женщин слушать и не стоит, - хмыкнул Лешек.

- Ну пожалуйста, расскажи, а? Любопытно же…

- Правда, расскажи! - подскочил сзади еще один послушник, совсем мальчик, с веселыми горящими глазами. - Я видел женщин в прошлом году, меня посылали помогать отцу Варсонофию в Богородицкий храм. Но только издали, меня Варсонофий не пустил близко посмотреть. И еще мы из приюта бегали на них смотреть, но там вообще ничего не видно было.

Услышав его звонкий голос, к кровати Лешека потянулись и другие послушники и окружили его со всех сторон. Глаза у них были масляные, бегающие, они смущались и бросали друг на друга быстрые взгляды. Лешек растерялся, но тут из угла спальни раздался голос сорокалетнего Миссаила, которого, наверно, специально поселили в спальню к молодым - иногда осаживать их молодецкий пыл. Послушники, которые никогда не станут монахами, жили в другой спальне.

- А вот я завтра отцу благочинному расскажу, - проворчал он. - Про женщин им захотелось. К постригу надо готовиться, а не о блуде думать. Или хотите, как я, всю жизнь на скотном дворе провести?

- Заткнись, Миска! Только попробуй кому-нибудь рассказать! - рявкнул на него здоровенный послушник - Лешек еще не знал их всех по именам.

- Ты-то чего испугался? Ты ж розги любишь! - расхохотался Илларион.

- Я розги люблю, а не плети. И потом, про баб послушать охота! Не блудить, так хоть повоображать немножко.

Лешек смотрел на них с ужасом, и озорная, нехорошая мысль не давала ему покоя: что если спеть им сейчас песню из тех, что он пел поселянам на Ярилин день? Что с ними со всеми после этого будет? Да у них при слове «женщина» начинают течь слюни!

- Я ничего вам рассказывать не стану, - покачал он головой.

- Тебе жалко, что ли? Сам, небось, баб жарил, когда хотел! - презрительно изогнул рот Илларион.

У Лешека передернулись плечи. Он творил любовь… Он был богом, ярым богом весны и плодородия. Только они никогда не поймут, что любовь - это красиво, и чисто, и вовсе не зазорно. Они краснеют, в их глазах стыд, на мокрых губах - сладострастные улыбки, у них дрожат руки, и страх заставляет их коситься в угол, где лежит Миссаил, обещавший донести на них благочинному. Они омерзительны самим себе, и, наверное, их чувства иначе как похотью не назовешь.

Лешек лег на кровать и уткнулся лицом в подушку. Его тошнило.

- Рассказывай, а то я завтра благочинному донесу, что ты смеялся над Серапионом-столпником, - кто-то подтолкнул его в бок.

Лешек стиснул зубы - донесут, запросто донесут! А потом с теми же сладострастными, плотоядными улыбками станут смотреть, как его секут. Может, и вправду спеть им песню о любви? Чтобы они поняли, что это такое? Так ведь не поймут же!

Он рывком поднялся и сел, исподлобья оглядывая послушников, разинувших рты.

- Ну слушайте, - прошипел он.