Близнецы - Тесса де Лоо

— Ладно, нас никто не спрашивает… — в конце концов произнес он шепотом, — никто.

Роту передислоцировали в Нюрнберг. С Балтийского моря, через весь Третий рейх, к югу, в вагонах для перевозки груза и скота. Жены сопровождали их до Берлина, кроме Анны: Мартин не мог допустить, чтобы она ехала без удобств.

— Об этом не может быть и речи, — отчеканил он, — там нет ни туалета, ни умывальника. Моя жена не поедет в таком вагоне, как какая-то скотина.

Он раздраженно вскочил в вагон. Анна должна была дожидаться пассажирского поезда. Она всучила ему чемодан с продуктами.

— Это еще что? — Его взгляд скользнул по чемодану.

— Продукты, — сказала Анна.

Он выставил чемодан на перрон. Анна подняла и снова водрузила его в вагон.

— Возьми с собой, меня хорошо кормят.

Скрежеща зубами, он снова возвратил ей чемодан.

Неужели мы расстаемся, подумала Анна. Послышался сигнал к отправлению. Мартин обхватил ее лицо и крепко поцеловал. Ломая руки, Анна осталась стоять на платформе между двумя чемоданами.

Весть о том, что русские вошли в Восточную Пруссию, носилась в раскаленном летнем воздухе, вызывая тревогу у одних и затаенное ликование у других. В замке и его окрестностях все оставалось по-старому: крестьянское и домашнее хозяйство работали на полную катушку, словно заведенный войной вечный двигатель. Однако русские пленные и польские батраки, нашептывал Вильгельм, пребывали в состоянии радостного волнения, которое удавалось скрывать от постовых исключительно путем неимоверного коллективного самообладания. Анна кивнула, теперь уж недолго ждать. Они стояли в огороде, за высоким ревенем. Он взял ее за руки и прильнул лицом к ее уху, словно собирался ее поцеловать.

— Предупредите милостивую госпожу… в день, когда сюда придут русские и нас освободят, поляки уничтожат здесь все немецкое. Они патриоты и преисполнены желания отомстить за то, что сотворили с их страной. Всех убьют, кроме вас. Вас они не тронут, так они нам обещали. Русские — ваши покровители.

— Но, Вильгельм… — Анна не знала, что сказать, — неужели ты это всерьез? Фрау фон Гарлиц… и дети… Они ведь ни в чем не виноваты.

Он опустил глаза, разжал ее руки и ушел, ссутулившись, словно в каждой руке у него было по гире. Анна уставилась на мощные стебли ревеня. Ухоженный огород, ровно подстриженные газоны, сверкающий замок, белое как снег белье, неподвижно висевшее на веревке… Она не могла представить себе, что этот столь очевидный порядок будет нарушен. Человеческая основа этого порядка — жители замка, род, восходящий к семнадцатому веку, Оттхен, гувернантка, горничные, камеристки, даже беженцы, — неужели все эти люди, с которыми она общалась изо дня в день, должны будут понести наказание? За что? Впервые к ней закралось чувство, что освобождение, которого они все ждали с таким нетерпением, возможно, вовсе таковым не окажется, и война будет продолжаться своим чередом, только в других одеждах. Она направилась прямиком к фрау фон Гарлиц. Та не удивилась и не испугалась. Она давно поняла, что орды с Востока не принесут желанного избавления; план ее эвакуации уже лежал на столе.

Анна получила письмо от Мартина — из казармы СС. Русские приближались к Западной Пруссии, писал он, увольняйся и приезжай в Вену — там безопаснее, там ты дома. Трезвое, разумное предложение. Мартин, вот уже шесть лет кочующий по Европе, как цыган, рассуждал об ее отъезде из поместья как об очередной смене места стоянки. Точно ей не придется рвать связь, причем первый раз в жизни! Связь с хозяйкой, двумя детьми, персоналом, заменявшим ей семью, — со всем этим неуклюжим, испытанным, норовистым клубком людей, с которыми за последние годы она так сблизилась. А отреставрированный замок, творение ее рук, что будет с ним без нее? Неужели она должна все это бросить и принести в жертву… кому?

Она таки бросила. Прощание сопровождалось слезами и обещаниями. Огорченная фрау фон Гарлиц растрогалась так, будто ее покидала собственная мать; дети, как мартышки, повисли на ней, горничные хлюпали носами, Оттхен брюзжал, во всеуслышанье выражая презренье к тем из прислуги, кто не расценивал свою должность как пожизненное призвание. С недовольным видом он взобрался на облучок. Все чувствовали, что отъезд Анны знаменовал собой конец эпохи. А что потом?

Анна села в бричку со своими вечными чемоданами и, помахав в последний раз, с красными глазами выехала через ворота. Они проследовали через фридрихианскую деревню; русские военнопленные в поношенной одежде выстроились в почетный караул, размахивая платками в голубую клетку. Охранники наблюдали со стороны. Вильгельм со страдальческой улыбкой до ушей возглавлял шеренгу. Они стояли там, подобно последним верным сторонникам королевы, всходящей на эшафот. Королева носовых платков, зубной пасты, щербатых гребней расплакалась. Вильгельм выступил вперед и протянул ей свой платок. Это был заключительный эпизод, который виделся как в тумане, — изможденные лица по обеим сторонам дороги с развевающимися в воздухе кусочками ткани — кто исчезал из чьей жизни? Затем начались поля, и осталось лишь чувство одиночества — если не считать Оттхена, невозмутимо уставившегося на вихляющий зад лошади.

— Да, они меня любили, — заключила Анна.

Лотта не отвечала, все эта сцена никак не вязалась с ее собственным, не столь лестным образом Анны. Анна романтизировала прошлое.

— Ну и… — сказала она злобно, — Вильгельм оказался прав?

— Все произошло в точности, как он предсказывал. Замок разграбили, многие погибли. Фрау фон Гарлиц с детьми и несколькими по гроб жизни преданными ей людьми бежала через замерзшую Одру на запад. Спустя много лет я узнала об этом от гувернантки, с которой нас свел случай.

— А в замок ты потом еще возвращалась? — с невольным любопытством поинтересовалась Лотта, питавшая слабость к старинным домам.

— Не тереби душу! — от раздражения Анна даже приподнялась. — У поляков тот же менталитет, что и у тех толстых прачек из поместья. Они понятия не имеют, что значит работать. Ничего путного они никогда не добьются. — Не приспособленная к сидящим на них оживленно беседующим пациентам, кровать запротестовала резким скрипом. — Прошлой осенью я с подругой путешествовала на машине по Польше. Варшава, Краков, Освенцим, Закопане, Познань. На меня нашло вдохновение. «Давай заедем в деревню, где я работала во время войны». — «Но ведь ее больше нет», — заартачилась подруга. «Конечно, есть, — сказала я, — только называется она по-другому». Мы отправились на поиски, без карты, по местам, названия которых не давали никакой зацепки. Я вела машину исключительно по памяти: сучковатое дерево, старый сарай, знакомая развилка служили на этой пустой земле моими единственными ориентирами. Внезапно мы выехали на длинную прямую улицу с каштанами: заброшенные фермы, куры, разгуливающие сами по себе, подвыпившие типы у входа на почту — она же деревенское кафе. Я вышла из машины и спросила, где деревня под таким-то названием. Они лишь тупо посмотрели на меня и ничего не ответили. Пошел мелкий дождь, усугублявший впечатление окружающей убогости. Я прошлась по улице и остановилась перед огромным заброшенным домом — домом землевладельца, как мне показалось. Водостоки заросли травой, облезлые ставни слетели с петель, некоторые окна были наглухо забиты, навес над входной дверью едва держался, повсюду валялась осыпавшаяся штукатурка; на неподстриженной траве паслись гуси, чуть дальше в грязи возилась свинья, ободранная собака оскалила зубы. Я подумала о безукоризненных фермах у нас, в Германии. Смотри, сказала я сама себе: вот так польские крестьяне ведут свое хозяйство, да они ни черта в этом не смыслят. Мимо проходил пожилой человек, к которому я обратилась с тем же вопросом. Сквозь толстые стекла очков он уставился на меня, как на фантом. Затем медленно закивал. «Jetzt Stockow…»[83] — произнес он на ломаном немецком. Разнервничавшись, я тоже закивала. «Семья фон Гарлиц?» Он молчал. «Замок, где замок?» Он улыбнулся, обнажив разбитую челюсть, бедолага. «Das Schloß…?[84] — удивленно повторил он. — Так вот же он… прямо перед вами». Я не узнала его. Представляешь?

Анна покраснела. Казалось, что стены комнаты отдыха дрожали от ее негодования. Она развела пухлыми руками.

— Раньше замок окружала крепостная стена и парк со старыми деревьями. Ничегошеньки не осталось. Голый и жалкий, он стоял в грязи и жухлой траве. Не могу тебе передать, что я чувствовала. Я как будто окончательно утратила веру в человечество. «Можно взглянуть на дом изнутри? — спросила я. — Я работала там во время войны». Он кивнул, хотя, может, меня и не понял. После войны в замке проживало двенадцать польских семей, объяснил он, поместье превратилось в кооператив.

Анна помолчала. Потом продолжала: