Волчья ягода (СИ) - Наталья Юрай

Егор. Я обязательно встану на ноги, потому что желание быть с тобой счастливой меня переполняет!

— Ты выйдешь за меня замуж?

— Выйду.

— Хочешь в ванну?

— Хочу.

Я улыбнулась стряпухе, что щедро отрезала мне кусок мясного пирога. Видения не спрашивали, они нагло заявляли о себе. Села на скамью и отвернулась к стене. По ровному зеленому полю экрана бежал Иван в кольчуге и богатырском шлеме. Бежал ко мне. Убивать. Свой приговор я видела в красивых глазах княжича. Откуда-то сзади закричал Мстислав. Это что же: вдвоем на одну?

Картинка сменилась.

То же поле, тот же день. Над мёртвым телом стоит Золик. На месте одного глаза — кровавая дыра, истекающая жидкостью. Ворон шатается, и слабеющие пальцы выпускают меч, вонзающийся в траву. Восточный принц падает на колени и садится на пятки. На Востоке так молятся, кажется.

Картинка снова ползёт вбок.

Огромный, просто великанских размеров чёрный с синим проблеском по шкуре конь грузно разворачивается и вышагивает прямо на меня. Одна половина его морды — белый, высушенный солнцем череп. Страшные зубы словно застыли в усмешке. Сверху ко мне тянется ладонь в кожаной перчатке с агатовыми бляшками.

— Вот и узвар поспел. Попьёшь? — вопрошает не замечающая ничего стряпуха.

— Попью, бабушка. Попью.

В кухню входит живой, но очень злой Золик. И это уже не видение.

— Не сказывай никому.

— Да уж понятно. А что между вами происходит-то?

— Промеж меня и... — ворон замолкает и откусывает большой кусок от моего пирога.

В дверях застывает Иван. Заспанный, но переполненный подозрениями.

— Духмяные пироги нынче. Мочи терпеть нет. — княжич отламывает с краю и, откусив, жует с видимым удовольствием. — Чего взмыленный, Воронович, али с бабы слез?

Стряпуха ахает, прикрывает рот передником и бочком выходит из кухни.

— Не тебя ли, гостьюшка дорогая, тешил зятёк любимый мой?

И тут меня прорывает — злая я, когда нормально не дают поесть:

— Не тебе выговаривать, княжич. Не ты ли меня по углам обжимаешь? Подглядываешь? Неужто я краше Марьи твоей?

Лицо Ивана меняется, он утирает рот рукавом и делает шаг вперёд.

— Не краше. Да кто ж тебя знает, кликушу пришлую. Морока наведёшь, потом утром отплёвывайся. — Иван в сердцах швыряет недоеденный пирог на пол. Из-под лавки выбегает кошка и быстро утягивает нежданно свалившееся лакомство в сторону.

Золик поднимает голову:

— Не то и тебе приблазнилось? По какой приметочке узнал?

Иван вскидывает бровь, думает, отвечает:

— Срамно говорить, но приметочка верная. Отродясь небывалое.

— Душнит?

— Душнит. Стало, и ты приметил.

Оба поворачиваются ко мне, не сговариваясь:

— Выручай, кликуша!

Занавес.

Мы съели весь пирог, пока обсуждали ситуацию. Иван краснел, отдувался, но выдал правду. Я наблюдала за Золиком, пытающимся не показать затаённую боль взглядом. Шутка ли, слушать мужа, описывающего, каким образом его жена выражает удовольствие в постели.

— И покинуть не могу, и пересилить не можется. Не она это! Вдругорядь гляну — головой повела, косу перебирает — моя лебёдушка.

— Я уж думала, что одна странное вижу. Ну, раз нас уже трое, значит, пора думать, как Марью выручать.

Печальные глаза Золика остановились на моих руках, теребивших деревянную фигурку.

— Чего пытать-то?

— Где держит, изведай, — задумчиво предложил Иван, — глядь, и отыщется.

— А если..., — я не смела задать вопрос, на который мужчины уже хором давали ответ:

— Нет!

— Жива, Марьюшка моя. — Иван, настаивая на своём, аккуратно опустил ладонь на стол.

— Ну, жива так жива, — прошептала я и сжала фигуру ворона в ладонях. Зашумело в ушах, и огромный экран вырос перед мысленным взором.

Простоволосая, сидела Марья в углу на куче соломы. Глаза ее в полумраке казались бесцветными, будто вынудили ее отдать не только личность, но и прекрасную синеву радужки. У коленей свернулся клубочком Колючкин, своим мягким свечением отталкивающий тьму. Моревна легонечко раскачивалась из стороны в сторону, укачивая ладонь, что держала прижатой к груди. Откуда-то сбоку, немыслимо раздвигая старые замшелые брёвна, стали пробиваться побеги неизвестного растения, они тянулись ко рту молодой женщины и, приблизившись, по очереди просовывали между губами острые кончики листьев. Капельки влаги стекали в пересохший рот, и Марья жадно глотала воду. Экран выключился, и я знала, кого пора хватать за грудки. Если получится.

Две пары глаз пытались высмотреть во мне ответ на важный вопрос.

— Жива, в темнице сидит, а где та темница, не ведаю. Да не печальтесь, с силами соберусь, ещё раз посмотрю.

От переизбытка эмоций и пирога в желудке, здорово клонило в сон. Теперь вот есть повод растрясти ленцу.

Меченый понуро плёлся сзади, недоумевая по поводу не слишком скорого моего передвижения по лесу. Он даже успевал немного полежать на пригорках, пока я высматривала среди веток зеленую листву. Если бы волк мог говорить, то наверняка спросил бы, какого лешего мне здесь нужно.

— Такого лешего! Лешака, пёсик, — отвечала я вполголоса на невысказанный вопрос.

Нашла старика почти в самой чаще, когда умаялась перешагивать через поваленные и сгнившие стволы сосен и берёз, трухлявые пеньки и островки рыхлого, покрытого крошкой облетевшей коры снега.

Человек-дерево стоял посреди большой проталины, запуская в землю корни и вытягивая к солнцу ветви. На изрезанном морщинами стволе я с трудом отыскала человеческие черты.

— Дядька! Дядька Лешак! — от моего крика Меченый, неспешно поливавший небольшую ёлочку, вздрогнул.

— Не отвечает, что делать-то? — строго спрашивала я волка со шрамом на морде. — Чего молчишь?

Если бы не положение Марьи, можно было бы не торопясь полюбоваться на лешего. Он и вправду был прекрасен. На толстых нижних ветках подпрыгивали суетливые синицы и важно расправляли затекшие крылья снегири, трясогузки ловили баланс, и еще десятки мелких птах сновали вокруг, создавая плотную звуковую завесу из звонкого гомона. Перекричать шум становилось все труднее, крылатые стражи берегли покой своего хозяина. Пришлось пробираться ближе, увертываясь от острых коготков и шелестящих у самого лица крыльев.

Ладони легли по сторонам от едва заметных глаз, удивительное чувство проникало через поры кожи — умиротворение, усыпляющий и замедляющий ток крови покой.

— Дядька, это я, Женя! Нужда у меня в тебе, открой глаза! — слова вылетали сами собой; где они хранились до этого момента, в какой книжке вычитаны? — Нашепчи