Олег Рязанский - Алексей Хлуденёв

Олег Иванович сразу же привстал с креслица и зажженные перед приходом воевод свечи колыхнули огнями, колыхнув и тень князя, падавшую на бархатный занавес, за коим спали княжичи Федор и Родослав.

- Что? Повтори, что ты сказал...

- Беда, княже. Войско Мамая побито, и сам он бежал с поля боя...

Иван Мирославич думал, что князь при этом известии схватится за голову. И ошибся. Олег Иванович не только не схватил себя за волосы, но, улыбнувшись, пошел к воеводам с растопыренными руками. Взял за плечи сначала зятя и потряс его, затем потряс и Софония Алтыкулачевича. Он был рад, и потому в первую очередь рад, что избегнет мести Мамая и что победа Дмитрия Ивановича сохранит и укрепит православие.

- Это как же беда, коль не беда? - возразил он. - Слава Богу, что верх одержали православные... А нет - не сдобровать бы нам...

Только теперь Ивану Мирославичу окончательно стало ясно, почему князь волокитил поход к Дону... Ивану Мирославичу нелегко было свыкнуться с мыслью, что победа Москвы во благо Рязани - для этого требовалось какое-то время, однако ему стало легче хотя бы оттого, что князь доволен и даже рад. Легче-то легче, но та самая месть, которой боялся князь со стороны Мамая, могла обрушиться и со стороны Москвы...

Стали совещаться, что делать, коль Дмитрий Иванович занесет свой карающий меч над Рязанью. Но и на этот случай имелись выходы: просить помоги у Тохтамыша либо у дружественных рязанскому князю некоторых литовских князей.

Разошлись. Князь улегся на раскатанный войлок, но уснуть не мог забылся чутким сном лишь на рассвете. Разбудили его трубы, играющие "зорю". Пока слуги свертывали войлок, а князь умывался свежей родниковой водой над лоханью, вышли из занавеса в длинных белых рубахах княжичи.

- Я вчера слышал, - обратился Федор к отцу, - из твоего разговора с воеводами, что Москва одержала верх над Мамаем и больше войны не будет. Это правда?

- Правда, сынок.

- Вот и ладно, - рассудил старший княжич. - Вернемся домой... Матушка обрадуется! Она так опасалась за нас!

Родослав в эту минуту топырил губы, дулся, в карих глазах - отчаяние. Чтобы не заплакать, прикусил нижнюю губу. Князь бросил на руки слуге расшитую травами и петухами утирку, погладил Родослава по головке. Хотел было взять его на руки - тот увернулся, он, мол, не маленький. "Ты-то чем недоволен, сынок?" - шепотом, заговорщицки, сказал ему на ухо отец. "Я хощу в бой, а боя не будет..." - посетовал младший. Князь - снова заговорщицки: "О, сынок, на твоем веку ещё много будет битв", - и ласково потрепал за кудрявые вихры. Легонько подтолкнул пальцами к лохани, где слуга уже держал наготове медный ковш с холодной водой.

СВЕТ И ТЕНИ

Глава первая

Ни в какие ворота

Иван Мирославич проснулся рано. Мягко - не разбудить бы Настасью, теплую, с тугим животом, - отодвинул занавес кровати. В узких слюдяных окнах, забитых снегом, едва виднелся свет. На улице завывала пурга, оборванной дранкой стучала крыша, скрипели ворота конюшни ("Приструню конюшенного - лодырь!").

Иван Мирославич сунул ноги в белые чесаные валенки, на исподнее набросил стеганый татарский халат, на голову - соболью шапку. В сенях, куда вышел по легкой надобности, было зябко - бр-р-р!.. Поскорей вернулся в опочивальню, уселся на низкий, привезенный им из Сарая, диван, скрестил ноги в валенках: так-то, по старинной привычке, обмысливалось яснее.

А поразмыслить было над чем. Жизнь не то что кусала - рвала клыками. Еще до крещения вернулся из Москвы посол Епифан Кореев. В княжой двор въехал тройкой, на рысях; лошади в нарядной сбруе, в лентах и лисьих хвостах, а посол вылез из возка необычайно постный, куда только и девалась его прежняя самоуверенность! Под тяжестью ли бобровой шубы или под впечатлением встречи с московскими правителями поднимался по лестнице на второй ярус сгорбленный. Еще бы! Московские правители, как объяснил Епифан, войдя в повалушу князя, требуют от рязанского князя признать Дмитрия Ивановича старейшим братом...

Признать московского князя старейшим братом значило плясать под его дуду. Он против Литвы иль Орды - и ты, его младший брат, с ним заедино. Он сел на конь, и ты садись на конь и поезжай с ним, куда он укажет. Ни в какие ворота!

Бояре загудели, как встревоженный улей. Такого унижения от Москвы их князю не ожидали.

Конечно, вина рязанцев перед Москвой была. Когда московиты возвращались с Донской битвы с добычей, то некоторые небольшие рязанские отряды, без разрешения на то своего князя, грабили победителей, иных пленили. Дмитрий Московский пригрозил наказать рязанцев суровейшим образом. Епифану было поручено уладить дело. Угрозу войны Епифан, кажется, отвел, но лишь ценой унижения своего князя...

- Рашпояшалша Дмитрей! - шамшил почтенный Павел Соробич, тряся поверх шубы узкой белой бороденкой.

- Истинно распоясался, - поддакнул Софоний Алтыкулачевич.

- Как же - Мамая победитель!

- Да кабы мы встали за Мамая - разве одолел бы он?

- Ни в жисть!

- Ишь, чего удумал - государя нашего Ольга Ивановича подмять под себя...

Посматривали на князя. Ждали - стукнет сейчас перстнями на пальцах по подлокотнику: "Не бывать тому!" Не стукнул. В притухших карих глазах виноватость. Ведь уговаривали его иные бояре, в первую очередь Иван Мирославич, встать рядом с Мамаем и ударить на Дмитрия Московского - нет, не послушался. А теперь вот - утрись!

С дотошностью расспросил Епифана: каких ещё уступок требуют московиты. Выяснилось: московиты не точат зубы на те волости, что на рязанской стороне Оки, но просят и рязанцев отступиться от своих волостей на московском берегу. Не полезут они и в Тулу, если и Олег туда не полезет; пусть там правят татарские баскаки, как они правили ещё при царице Тайдуле, вдове хана Джанибека... Не должен Олег соваться и в Мещеру, купленную Москвой...Словом, кое в чем давали поблажку, но наглости, как всегда, было с избытком.

Теперь-то уж, как надеялись рязанские бояре, князь наверняка ударит по подлокотнику. Но князь опустил очи долу, выслушал, затем тихим голосом объявил: "Ступайте, бояре, по домам. Как нам поступить - подумайте. С ответом не спешите. Отмолвите, как вновь соберу вас..."

Бояре один за другим кланялись и уходили. Первыми - те, кто сидел подальше от князя. Иван Мирославич, как самый ближний, всегда откланивался последним, и при этом часто князь задерживал его: побеседовать ещё и с глазу на глаз. И на сей раз Иван Мирославич надеялся: князь попросит его остаться. А поведать князю было о чем: Иван Мирославич задумал строить по весне церковь в вотчине Верхдерев, а в другой вотчине, Венев, пожаловать тамошнему монастырю Николая Чудотворца угодья. Может быть, посетует тестю: стали выпадать, непонятно от чего, зубы у любимого коня Джигита, купленного им минувшим летом в Сарае, куда ездил выкупать у хана Тохтамыша ярлык на великое Рязанское княжение. Само собой, обмолвится и о сыне Грише: тот гораздо постигает грамоту и преуспевает на воинских игрушках. Ну, а потом, потом выплеснет из себя негодование по поводу невыносимых требований московитов.

Наконец, поясно поклонясь и коснувшись рукой ковра, удалился из палаты Ковыла Вислый. Взор князя упал на Ивана Мирославича.

Но каким был тот взор! Не дружески-родственным, располагающим к приятной беседе с глазу на глаз, а холодным... Ясно дал понять - иди... В чем Иван Мирославич провинился перед князем? В чем сплоховал? Встал, все ещё надеясь: задержит. Не задержал...

Не глядя на своего слугу, ждавшего его в сенях, быстро вышел на залитое скупым зимним солнцем крыльцо, сощурился. Саженях в десяти от крыльца стояли запряженные тройкой гнедых санки. Кучер уже отвязывал лошадей. Медленно сойдя со ступенек, Иван Мирославич умял поудобнее сено в кузове санок, сел, сам прикрыл медвежьей полостью ноги и, отрывисто, кучеру: "В Храпово!".

Село Храпово было вотчиной Едухана. Через полчаса крупного рысистого бега коней показалась на возвышенном приволье церковь, и вот уже визг полозьев врывается во двор усадьбы брата.

Двор широк, посреди его двухъярусный дом, вдоль тына - хозяйственные постройки. На большой навозной куче лежат два верблюда, купленные братом у московитов позапрошлой осенью, когда те гнали с Дона брошенный ордынцами скот. Две высокие поджарые собаки подбежали к возу, обнюхали валеные сапоги Ивана Мирославича (он почесал собак за ушами). Сам Едухан, во всем белом только что вернулся с охоты - вышел из дверей псарни, широко улыбаясь и раскинув руки для объятий.

Когда-то резкий и злой, Едухан, со времени переезда на Рязанскую землю, смягчился нравом: стал ровнее, благодушнее. Уже не кричит на встречных: "Пыстаранись! Еду хан!.." И плетка его теперь не хаживает по спинам слуг. Приняв и полюбив православное вероисповедание, он с удовольствием занимался хозяйством в своей вотчине, имел большие косяки лошадей, владел бобровым гоном на реке Бобровке (за тот гон в казну князя справно шла немалая пошлина), сеял на мягкой землице пшеницу, просо и овес. Главное свое дело - службу князю - исполнял честно, но не столь уж и ретиво, как Иван Мирославич. Государевы неудачи не воспринимал так близко к сердцу. Отступив от старшего брата на шаг, оценочно вгляделся: