Жена авиатора - Мелани Бенджамин

– Нетрудно понять, почему евреи хотят свергнуть нацистскую Германию, – продолжал он, переходя к третьей силе, и я почувствовала, как напрягся мой желудок. Сидя в крошечной гостиной дома, который мы снимали на Марта Вайнъярд – пришлось покинуть Лонг-Айленд, где мы больше не могли гулять по берегу океана, поскольку на нас со всех сторон сыпались оскорбления, я слушала мужа по радио. Его голос был твердым и уверенным.

Прочитав наброски его речи, я умоляла его переписать ее.

– Ты заходишь слишком далеко. Хочешь, чтобы все считали тебя антисемитом? Но ведь это неправда. – Или правда? – захотелось мне спросить, но язык не повернулся.

– Ерунда.

– Чарльз, только упомянув о евреях, ты поставишь себя на одну доску с Гитлером и нацистами. Ты не понимаешь, что сейчас творится. Тебя обвинят в пропаганде антисемитизма. Послушай меня! Хотя бы один раз послушай то, что я говорю, – ты не представляешь, какими будут последствия.

Он покачал головой. Он настолько был захвачен своей миссией, что больше не нуждался в команде. Он снова устремился в одиночный полет, прямо в водоворот истории.

– Самая большая опасность для этой страны заключается в ее огромной собственности и влиянии нашего кино, прессы радио и правительства, – продолжал он свою речь по радио, говоря о евреях, – мы не можем позволить страстям и предрассудкам другого народа привести нашу страну к краху.

Другой народ. Евреи – вот кто для моего мужа был другим народом. Не таким, как он. Даже если он не имел этого в виду, понять его можно было именно так, и теперь уже было слишком поздно. Я тут же подумала о Гарри Гуггенхайме, нашем преданном друге и прекрасном человеке.

Он уже год назад перестал отвечать на наши телефонные звонки.

Я выключила радио, слишком взволнованная, чтобы слушать дальше. Внезапно я вспомнила о детях и вскочила. Где они? Я страстно захотела прижать их к себе и почувствовать, что они в безопасности. После того как я убедилась, что мальчики спокойно играют в своей комнате, а Энси мирно спит в кроватке, я заперла двери и захлопнула окна, как будто стараясь защититься от несчастья.

Но имело ли это несчастье вид высокого мужчины с ясными глазами и непоколебимым чувством собственной правоты, я еще не решила.

Общественное негодование после речи Чарльза было таким сильным, что его сторонники почти разбежалась. Вообще-то это уже не имело особого значения. Вскоре произошло событие, которое было более важным, чем даже речь моего мужа. В один страшный день газеты вышли с заголовками, более истеричными, чем после его перелета через Атлантику и после похищения нашего сына.

Пёрл-Харбор. Когда мы собрались у радиоприемника, Чарльз мог только выразить удивление, что у японцев есть авиация такого дальнего действия. Мир сразу же стал другим. Первый американский комитет был расформирован после того, как Чарльз призвал всех американцев объединиться, невзирая на прошлые разногласия; он признал, что на нашу страну произведено нападение и, естественно, следует ответить ударом на удар.

Потом он позвонил в Белый дом и сказал, что готов явиться на службу, даже признал в разговоре с секретарем, который отвечал ему по телефону, что его недавние политические взгляды могут вызвать осложнения, – горькая пилюля, которую ему пришлось проглотить, но сделал это мужественно, как делал все остальное. Однако, сказал Чарльз, он надеется, что разногласия будут забыты ради блага страны.

Ожидая ответа, Чарльзу пришлось отвечать одному бесцеремонному репортеру по поводу роспуска Первого американского комитета. Он ответил, что огорчен за свою страну. «Несчастье, – добавил он, – что люди белой расы воюют друг против друга в этой войне, когда главный враг – это «азиатское влияние». Его желанием было каким-то образом договориться с Германией и вновь объединиться с ней против Японии, Китая и России. Он завершил свою речь, снова заявив о своем желании воевать за свою страну. «В первую очередь я американец», – сказал он, и я поморщилась.

Вскоре после этого он получил ответ из Пентагона. Его просьба о приеме на военную службу была отклонена. На время войны услуги бывшего полковника Чарльза Линдберга не требовались.

Потрясенный и столь сильно удивленный, что я чуть не заплакала, Чарльз обратился к коммерческим авиалиниям, которые он помогал создавать почти из ничего и которые теперь превратились в огромные сияющие аэропорты и заводы, готовые выполнять военные заказы. Он вернулся домой после нескольких встреч полный энтузиазма и оптимизма. Но когда телефон не зазвонил на следующий день, и через день, и через два дня, он погрузился в отчаяние, которого я никогда раньше у него не наблюдала, даже когда похитили нашего ребенка.

– Не понимаю, – бормотал он, сидя выпрямившись в своем кресле, – у меня больше знаний о германских военно-воздушных силах, чем у кого-либо еще в мире. Я ездил по нашим аэропортам и летным полям после первого возвращения оттуда, помогая модернизации, обучая их боевой тактике, которую видел в Германии. Я надеялся, что теперь мои знания пригодятся как никогда.

Мое сердце разрывалось от боли, видя то, что не видели другие – наивного сельского мальчика на месте героя. Каким бы он ни был монументом, памятником своей вере, он не был хитер и коварен, что необходимо политику. Вашингтону были неинтересны его знания, ему было интересно отношение к нему народа, которому, вероятно, придется выбрать президента в середине войны.

Но у меня не было времени, чтобы успокоить его, потому что мне срочно пришлось разбираться с продовольственными книжками и карточками на газ. Девушка, помогавшая по дому, и повар, пошли работать на завод. С экземпляром Бетти Крокер в одной руке и продовольственной книжкой в другой я пыталась найти способ накормить семью из пяти человек. А поскольку я так и не научилась готовить ничего, кроме яичницы, омлета и сэндвичей, сделать это было крайне сложно. Скоро должен был появиться шестой ребенок. Представление Чарльза о династии, казалось, воплощалось в жизнь. Я исправно производила на свет белокурых младенцев с ослепительными улыбками, совершенно не похожих на меня, за исключением Энси, которая унаследовала мой неудачный нос (выглядевший гораздо менее неудачным на розовощеком личике, обрамленном белокурыми кудряшками).

У меня не было времени ходить с ним на прогулки, хотя он и уговаривал меня впервые с тех пор, как мы вернулись в Америку. Мне было больно ему отказать. Но приходилось все время готовить. Я приходила в изумление, как часто моим детям требовалась еда.

По вечерам мне тоже не хватало времени, чтобы сидеть рядом с ним и слушать, когда он читал речи, которые написал, но не получил возможности произнести. То нужно было уговорить детей лечь спать, то принести им воды, то почитать что-нибудь на ночь. Если у меня выпадала свободная минута, я принималась штопать одежду и выпускать швы – дети очень быстро вырастали из своей одежды.

– Не могу видеть тебя за этой работой, – сказал он однажды, этим только разозлив меня, – не могу смотреть, как ты забываешь о своем потенциале, как какая-нибудь обычная домохозяйка, заботишься о каких-то кастрюлях и продовольственных карточках. А что насчет нас, Энн? Что насчет тебя, насчет твоих записок? Что случилось с ними?

– Мне самой все это не нравится, но я не вижу другого выхода, – резко ответила я и отвернулась к варенью, варившемуся на плите, с раздражением спрашивая себя, почему, черт возьми, оно не густеет? Грустно покачав головой, Чарльз вышел, даже не подумав предложить мне помочь вымыть груду грязной посуды, сваленной в раковине.

Так что я страшно обрадовалась, чуть ли не до истерики, когда однажды подняла трубку звонившего телефона и услышала хриплый голос:

– Это Генри Форд. Полковник Линдберг дома?

Если и был на свете человек, способный открыто проигнорировать мнение Рузвельта и дать работу моему мужу, это был Генри Форд. Несмотря на его изоляционистские и явно антисемитские взгляды, правительство в нем нуждалось, вернее, в его заводах. Детройт превратился в военную машину, и Форд звонил, чтобы попросить Чарльза помочь осуществлять надзор над заводом, производившим бомбардировщики В-24s.

Чарльз уехал на следующее утро прямо в Детройт по специальной карте, присланной ему Фордом, – ему предстоит важная военная работа, как бы говорила она. Проснувшись на рассвете, чтобы проводить его, я почувствовала облегчение от того, что он уезжает, несмотря на весь объем работы, который мне предстоял – упаковать вещи, закрыть дом, найти другой в Детройте, перевезти все вещи, найти нового доктора для себя, для детей, дантиста для всех, школу…

Но главным образом я чувствовала облегчение. Не только оттого, что мы теперь порознь – это была только одна из составляющих; его присутствие последние несколько недель угнетало меня – раздражающая злобная тень, наступающая на пятки, куда бы я ни шла. Но главным образом меня радовала мысль, что теперь мы – такие же, как все. Не герои, которыми все восхищаются, и не демоны, которых все обливают грязью.