Жена авиатора - Мелани Бенджамин

Мать, которая потеряла своего первенца самым ужасным, публичным образом и чей взгляд был так часто замутнен слезами. Но это не могло служить оправданием.

Энергичная молодая жена, которая была сформирована, подобно всем молодым женам моего поколения, ее мужем. Но я была такой женой, которая когда-то хотела быть сформированной, сознательно отдала себя в его руки и даже настаивала, чтобы он переделал ее по своему необыкновенному образу и подобию.

Но и это не было оправданием.

Чарльз смотрел на толпу, все больше и больше приходившую в неистовство, и говорил о том, что чувствует. Поняв это, я стала сомневаться в своей моральности, а не его. По крайней мере я очень хорошо понимала, что осознание этого навсегда останется в моей памяти, если нам будет суждено уцелеть в следующие несколько лет, что он говорил только о том, во что твердо верил.

Чего нельзя было сказать обо мне.

В тот вечер, когда мы перебрались из Мэдисон-сквер-гарден в наше временное убежище в отеле на Манхэттене, ответив на телефонные звонки газетчиков и наших сторонников – Фрэнк Ллойд Райт прислал телеграмму, поздравив Чарльза с его прекрасной речью, Уильям Рэндольф Хёрст пригласил нас на уик-энд в свой замок Сан-Симеон, Генри Форд предложил ему работу, – Чарльз заснул мирным сном праведника.

В тот вечер я не нашла такого мира в своем сердце и знала, что следующей ночью будет то же самое.

Так же, как бесконечными ночами до и после, и в этом я не могла винить только моего мужа.

Когда мы впервые вернулись из Европы, Чарльз мог отделять свои политические взгляды от военных обязанностей, и вначале пресса отступила, как будто для того, чтобы дать ему доказать свой патриотизм. Но после того, как Великобритания и Франция объявили войну, Чарльз не мог больше оставаться в стороне. После битвы за Британию он начал писать статьи и произносить речи, предостерегая от того, чтобы становиться на чью-либо сторону; сначала на многих радиостанциях ему давали столько эфирного времени, сколько он хотел. В конце концов, в это критическое время Америка желала слушать своего героя.

Но время шло, и Чарльз стал не только предостерегать, он начал откровенно критиковать администрацию. Вскоре он стал фактическим выразителем мыслей организации Американского первого комитета, состоявшей из весьма разношерстной публики, протестовавшей против вступления Америки в войну по ряду причин, весьма незначительных, но только не теперь, когда довольно большое число американцев выступало против войны. То, что война уже шла в Европе, нас не касалась.

Но большинство наших друзей и родственников, составлявших элиту Западного побережья, и те, кто имел родственников за границей, как мой зять Обри, были в смятении. Они почувствовали задолго до того, как это было сформулировано, невысказанный антисемитизм, которым была пропитана организация, возглавляемая моим мужем. Вначале я была свободна от подобных подозрений; мои друзья иногда спрашивали прямо, как я могу предавать наследие своего отца, но они обращались ко мне со снисходительным недоумением, как к капризному ребенку.

Но в конце 1940 года – опять беременная после нескольких лет безуспешных попыток – я сделала все возможное, чтобы отдалиться от них.

– Энн, – сказал Чарльз однажды осенним вечером, – ты нужна мне.

Эти слова всегда имели на меня огромное влияние. Он произносил их так редко, и я просто физически не могла не отозваться на них – мое тело затрепетало, как от желания, соски напряглись, пульс пустился вскачь.

Мы сидели в комнате нашего съемного дома в Ллойд Нек на Лонг-Айленде, мальчики уже спали. Радио было настроено на любимое юмористическое шоу Чарльза – он смеялся, шлепал себя по колену, хотя давно знал все реплики персонажей наизусть. Несмотря ни на что, мы были обычной американской семьей, и в глубине души таковыми себя и считали. Хотя больше никто так не думал, и я все больше погружалась в страх и одиночество, спрашивая себя, когда же прекратится и прекратится ли вообще это безумие, когда Чарльз перестанет идти поперек течения и мы снова станем Первой парой воздуха, которой все восхищаются и которую все обожают. Единственное, что могло это остановить, была война, я это знала и в последнее время, страшно сказать, даже о ней мечтала. А потом проклинала себя за подобные мысли.

Чарльз приглушил звук радио и опустился на диван, где уже сидела я, лениво листая журнал «Лайф», хотя это было небезопасно. В эти дни в прессе было слишком много статей, поливающих грязью Чарльза, с укором смотревшего на меня со страниц всех газет и журналов. Большинством которых, что тут же заметил Чарльз, владели еврейские издатели.

– Ты знаешь, я всегда считал тебя настоящей писательницей, – проговорил он, кладя руку на мое плечо.

– Меня? – переспросила я, испытывая непонятную радость от его слов.

– Да, тебя, не скромничай, тебе это не идет, Энн. Сейчас мне хочется, чтобы ты поменялась ролями с прессой. Думаю, было бы неплохо, если бы ты написала статью о нашей позиции. Внесла бы ясность, потому что пресса, как ей положено, неправильно все понимает, упрощает причины, чтобы продвигать собственные взгляды. Но ведь ты была в Германии. Ты видела, каким может быть будущее, и ты знаешь, что с нами сделала демократия, как она поступила с нашим ребенком. Эта смехотворная кампания за войну против державы, которая сильнее нас – может быть, даже лучше нас, – мне нужно, чтобы ты написала об этом. С нашей точки зрения.

О, эти общие летные очки! У меня заболело сердце от воспоминаний о наших совместных полетах. После возвращения в Америку мы осуществили свое заветное желание – купили собственный дом. В последний раз, когда Чарльз попросил меня лететь вместе с ним, я отказалась.

– Что значит – ты хочешь остаться дома? – спросил он в недоумении.

– Во мне нуждаются дети. Я их мать.

– Ты моя жена.

– Да. И я люблю быть с тобой. Мы совершим вместе много путешествий. Но сейчас мне это ни к чему. Лэнд подхватил лихорадку.

Чарльз посмотрел на меня с растерянной улыбкой, потом нахмурился. Через некоторое время он уехал в Сан-Франциско для приготовлений к полету. Глядя, как он готовит свой список дел и вещей, необходимых для полета, пакует старый дорожный чемодан из телячьей кожи, который был у него со времени нашей свадьбы – он никогда не доверял мне собирать его в дорогу; он говорил, что женщины не умеют упаковывать вещи экономно, – я почувствовала, что кончилась старая эпоха, и не только в нашем браке, но и в целом мире. Авиация больше не была романтической профессией, полной надежд, объединяющей страны и людей; она была готова расколоть мир на части.

Уложив спать Джона и Лэнда, я порадовалась, что смогу сделать это и на следующую ночь, и так много вечеров подряд, что они больше не будут с опаской встречать меня после долгого путешествия. Но иногда я с тоской вспоминала то время, когда мы были наверху только вдвоем. Не Чарльз, один совершающий полет. Не Энн, одна заботящаяся о детях. А Чарльз и Энн; великолепная пара, миф.

Боготворимая пара.

Я продолжала машинально листать журнал, не глядя на страницы, не читая статей. Глянцевые листы скользили под моими пальцами. Я чувствовала потребность моего мужа – его удивительно сильную и отчаянно скрываемую потребность во мне.

Но впервые за все время я отнеслась к этому с подозрением.

– Но почему я? Почему ты сам не можешь написать? Ты ведь писал другие статьи, писал собственные речи. Ты ведь знаешь о сложностях, которые могут возникнуть у меня с мамой, не говоря про Обри. Мама никогда не позволяла себе критиковать тебя публично. Ты хочешь, чтобы я разбила ее сердце?

Чарльз молчал. Он наклонился вперед, опершись локтями на колени и утонув подбородком в ладонях. Он пристально смотрел на что-то, чего я не могла видеть. Раньше мне казалось, что это нечто слишком прекрасно и необыкновенно для моих глаз. Теперь я сильно в этом сомневалась.

– Не хочу показаться тривиальным, – наконец проговорил он, – но до сих пор никто не осмеливался нападать на тебя. Ты всегда останешься матерью, потерявшей любимого ребенка, и всегда будешь выше всякой критики. Ты находишься в самом выгодном положении. Если ты отдашь нашему делу свой голос, свое имя, ты возвысишь его. Даже больше, чем я…

Я знала, что ему трудно произносить это. Его голос задрожал при последних словах. Я вздрогнула, и мое сердце – бедное, обиженное, надорванное сердце – оцепенело от этого последнего унижения. Смерть ребенка была ужасна, но это было священно, это было мое. Не Чарльза. Я всегда это чувствовала. Я всегда старалась взять все это на себя, не желая разделить с ним. И с миром тоже. Сколько раз меня просили написать об этом с точки зрения «осиротевшей молодой матери». Я отказалась раз и навсегда. И Чарльз поддержал меня в этом.

А теперь он просил меня сыграть на этом. И ради чего? Европа была в огне, Сталин теперь был союзником Великобритании, и я знала, что настроения в нашей стране, которые сначала совпадали с мнением Чарльза, постепенно стали меняться; появилось чувство, что наше вмешательство в войну не только неизбежно, но и справедливо.