Избранный - Бернис Рубенс

меня помните? Давно мы с вами не виделись. Вам лучше?

— Я вернулся сегодня утром, — улыбнулся Билли. — Да, мне лучше.

— Ваши родители приедут сегодня? — с надеждой спросил рабби Цвек.

С ними лечебница казалась не такой чужой. И они тоже уедут, когда уедет Норман.

— Как же я рад вас видеть, — сказал он, подошел к кровати Билли и прошептал: — Уильям, что случилось с Министром?

— Умер, — ответил Билли. — Вчера покончил с собой. Жаль.

Рабби Цвек содрогнулся. Пожалел родителей Министра — если у него были родители — и подосадовал, что недолюбливал покойного. И тут же поймал себя на том, что проклинает Министра: ведь его смерть так потрясла Нормана, что того усыпили. Рабби Цвек, несмотря на собственное горе, постарался отыскать в себе сочувствие к другому, не сумел и устыдился, что утратил способность сопереживать. Но Уильям был живой и настоящий, хотя кто знает, какой гнуси его мозг набрался за годы, проведенные здесь. «Когда он проснется, мой сын, — сказал себе рабби Цвек, — я заберу его домой. Чего бы это ни стоило. Мы заберем его домой».

Он вернулся к Нормановой кровати. Тетя Сэди гладила Нормана по голове. Он метался и стонал. Белла положила руку на одеяло, торчавшее на его коленях, точно покосившаяся палатка, Эстер стояла поодаль: ей было противно на это смотреть.

— По-моему, мы зря теряем время, — повторила она.

— Посиди минутку, Эстер, — попросил ее отец. Ему не хотелось уезжать от Нормана. Рабби Цвек питал смутную надежду, что Норман очнется, пусть ненадолго, но хотя бы увидит, что отец здесь и здоров. Однако он и сам сознавал, что нездоров. С той самой минуты, как они приехали в лечебницу, ему становилось всё хуже и хуже, а от известия о смерти Министра у него опять разболелось сердце.

— Я близко, я близко, — пробормотал он себе под нос. Ему хотелось побыть с Норманом — не ради Нормана, а ради себя самого, поскольку он чувствовал, что они скоро расстанутся навсегда. — Посиди чуть-чуть, Эстер. — Он похлопал по одеялу.

Эстер подошла, села возле него. Сказать друг другу им было нечего: казалось, спящий вверг их в оцепенение, и они опасались нарушить его безмолвную волю.

— Хорошо, что он спит, — прошептала тетя Сэди. — Еще немного посидим, потом поедем домой и сделаем вкусный чай с лимоном. И подготовим всё к его возвращению. Тетя Сэди за ним поухаживает. Правда, Норман. — Она снова погладила его по голове. — Лежит совсем как маленький.

Да, все они когда-то были маленькими, подумал рабби Цвек. Он посмотрел на двух своих дочерей, вспомнил, какими невинными они были в детстве, как зависели от него, и снова почувствовал, что вот-вот их покинет, не оставив им ничего и никого, кроме лежащего под одеялом.

— Норман, проснись, — прошептал он в отчаянии, — проснись, пока я еще здесь.

Норман беспокойно заворочался во сне, и рабби Цвек подался вперед. Однако Норман тут же затих, откинул голову на подушку, гордо задрав подбородок. Казалось, его умиротворенный вид вынуждает их остаться. Они молча сидели подле кровати, настороженно смотрели на Нормана.

Черная тень билась о Норманов лоб, и он молил Бога, чтобы она исчезла. Он хотел крикнуть, но язык отнялся, пересох. Попытался поднять руки, чтобы отогнать тень, но они прилипли к телу, не отдерешь. Он лежал, не в силах пошевелиться, а черная тень, что билась о лоб, проникла в мозг и теперь колотилась в его голове. Норман недоумевал, как же эта бесплотная тень ухитряется колотиться так мерно и неотступно, почему вообще ее чувствует вещество, из которого состоит его мозг. Из этого он заключил, что его мозг обратился в пену. Он опять попытался провести рукою по лбу, но вынужден был признать, что тело уже не слушается его, что отныне оно в чужой власти.

Пена вспучилась до противоположной стены палаты, и в этой пене явились тени, и он увидел с улыбкой, что они тонут. На миг стук прекратился, но потом черная тень запятнала пену обещанием чая с лимоном. Его руки снова ожили, и он утопил эту тень, потому что ее забота была мучительно знакома. Пена отхлынула к его стене, и тени ткнулись в сознание, точно обломки корабля. Одну из них Норман хотел спасти, но не мог: тогда бы пришлось спасать их все. А ему хотелось только одну, ту темную тень, что клонилась ниже остальных, ту слабую тень, ту добрую тень, которую ему отчаянно хотелось уберечь от смерти, хотя бы до тех пор, пока не схлынет страшная волна. Тогда он спас их все, и маленькая тень раздулась от благодарности. «Не расстраивайся», — услышал он. Так говорила его мать с ее вечными расстройствами, но ее тень он не нашел. Он боялся, что не заметил ее из-за полного крушения рассудка. Он чувствовал, что она удерживает его, точно якорь, но не смог отыскать следов. В голове застучало снова, и снова руки прилипли к бокам. Он снова вынудил пену разбухнуть, на этот раз она разрасталась неостановимо, и он с тошнотворной тоской догадался, что и пена уже ему не подвластна. Она разбухла от стены до стены, она колотилась в его голове. Он ждал, когда пена разбухнет до предела, потому что знал, что тогда боль отступит, но пена схлынула, едва поднявшись, точно волна, что передумала рушиться на корабль, точно оргазм, сам себе помешавший, пена сдулась, но боль не ослабла. И когда она вновь подступила к нему, вернулась к его существу и к его стене, то разбухла еще сильнее. Хватит, хватит, ради всего святого, хотелось ему закричать. «Я ближе, ближе», — послышался голос отца, и он испугался, что волна поглотит их всех. А потом вдруг она разбилась о зазубренные углы его сознания, и он уже не чувствовал боли. Все тени исчезли, стук прекратился. Пена нежно пощекотала его глаза, и он увидел, как она побурела. Из глаз его потекли кровавые слезы, серебристые рыбки скользили в его пересохшую глотку, трепыхались и погибали. Потом стук возобновился, и пена прорвала противоположную стену. Нужно бежать от волны, понял он и сжался в комочек, превратился в одинокую песчинку на плоту и с ликованием выжившего уставился на обломки. Но тут над ним нависла тень. «По-моему, мы зря теряем время», — донеслось до него. «Иди, иди», — силился крикнуть Норман и вытолкнул ее за борт. Ему снова хотелось окунуться в волну. Он чувствовал себя в безопасности, погружаясь с головой в собственноручно устроенный хаос, а потому нырнул в пену, вновь разбухшую от стены до