Ради жизни на земле-86 (сборник) - Михаил Ильин

— Идти сможешь? — спросил он Порываеву.

— Наверное, смогу, — неуверенно ответила Маша.

— Тогда пошли. Нужно отсюда выбраться побыстрее. Наши полегли все.

Говорил он медленно. Взглянув на него, Маша вздрогнула: в скуластом, монгольского типа лице — ни кровинки. Подумала: видно, ранен, сможет ли сам-то идти? Но незнакомец, резко повернувшись, зашагал вдоль окопа к синеющей вдали кромке леса.

Шли часа три. Напрямик — на юг от старой Смоленской дороги. Месили землю с втоптанным в нее сотнями ног зерном погибших урожаев. Миновали небольшой сосновый лес, торфяное болото. За болотом, в зарослях лозняка на берегу узкой и глубокой речки, увидели мельницу. Михаил отправился на разведку. Вернулся с полной фляжкой холодной воды. Протянул ее раненому:

— Петр Васильевич, пейте. Родниковая. А мельница заброшенная. Жильем да мукой там и не пахнет.

Маша едва дошла до мельницы. Страшная боль разламывала голову, казалось, вот-вот она разорвется на части. И тело как свинцом налилось. С неимоверным усилием сделал последние шаги и Петр Васильевич.

Они уснули мгновенно, оба, едва опустились на трухлявый пол. Михаил вышел во двор и зашагал к реке.

На заброшенной мельнице

«Усталость — пуховая подушка, а сон — лучший лекарь», — гласит народная мудрость. Несколько часов отдыха вернули силы и Маше и Петру Васильевичу. Проснувшись, Порываева, как и в окопе после боя, долго не могла сообразить, где она и почему очутилась в куче травы и веток. Все стало понятным, когда взглянула на мужской пиджак со значками «ГТО» и «Ворошиловский стрелок», которым была заботливо укрыта. К сердцу прихлынула приятная теплота.

— Мы, как сурки, дрыхли, а ты полдня дежурил. Непорядок это, — скорее одобрительно, чем укоризненно, сказал, поднимаясь с пола, Петр Васильевич.

— А чего будить-то, — усмехнулся Михаил, — все было тихо.

— Хорошо, коли так. — Петр Васильевич улыбнулся. — А теперь сидайте в круг. Пожуем малость. Вот мое НЗ. — И он вытащил из карманов бушлата круг краковской колбасы и два больших ломтя хлеба. Когда поели, Петр Васильевич предложил:

— А теперь, ребятки, давайте военный совет держать. Что делать будем? Машенька, тебе первое слово.

Маша смутилась от такого ласкового обращения, но ответила сразу:

— К своим пробираться надо. Туда, где шли бои.

— Конечно, к своим, — поддержал Порываеву Михаил. — Только сдается мне, что идти нужно в обратную сторону — к Москве.

— Вот и договорились: идем к своим, это решено. — Петр Васильевич немного помедлил, а затем так же неторопливо продолжал: — В направлении Смоленска мы раньше своих повстречаем фашистов. Там сейчас второй эшелон их армии орудует. Я ведь до встречи с вами неделю с боями отступал — крепко жмут гады.

— Так это только здесь, — запальчиво перебил Михаил. — А на юге…

— И на юге, парень, худо. Да и под Ленинградом не лучше. Но паниковать нам не к лицу. Как говорится в одной пословице: будет и на нашей улице праздник. Фашисты рвутся к Москве, войска наши отступают. И нам нужно туда подаваться. В лесах да оврагах много таких, как мы, бедолаг бродит. Повстречаем большую группу — присоединимся. А сейчас, Михаил, ложись и до вечера отдыхай. Я подежурю.

— Разрешите мне, Петр Васильевич, — попросила Маша, я чувствую себя хорошо, а вам перевязку сделать нужно и еще полежать. Только вот у меня оружия нет — карабин мой разбило.

— Ну, это дело поправимое. На, держи на счастье. — Петр Васильевич достал из заднего кармана брюк браунинг и протянул Порываевой.

— Хорош! — залюбовалась Маша.

— Трофейный. Память о финской войне. При штурме линии Маннергейма у одного фашиста «позаимствовал».

С наблюдательного пункта, облюбованного Михаилом, хорошо просматривались и низкий берег речки и старая дорога на мельницу. Где-то далеко: впереди — за лесом, справа — за болотом, слева — за неведомым высоким речным берегом — раздавалась глухая канонада. А вокруг мельницы было тихо.

Солнце, вчера щедро наделявшее землю теплом, померкло, спрятавшись за большую тучу, которая медленно, но упрямо ползла с запада. Необъяснимая тревога охватила Машу, и она очень обрадовалась скрипу двери. Во двор вышел Михаил.

— Не спится что-то.

— Хорошо, что ты пришел, Миша. Мне одной жутковато стало. Место какое-то здесь…

— Глухое?

— Нет. А такое, что вот-вот что-нибудь случиться должно.

— Это у тебя нервы не в порядке. Конечно, на войне всякое бывает.

Михаил старался говорить как можно увереннее. Слова произносил медленно, подражая Петру Васильевичу. Сердце юноши наполнилось радостью от сознания, что _ их милая спутница нуждается в его поддержке. И неожиданно для самого себя выпалил:

— Не бойся, Машенька, ничего не случится с тобой! Сказал и зарделся пунцовым румянцем. Смутилась и

Маша. Немного помолчав, спросила:

— Ты до войны чем занимался?

— Школу среднюю прошлым летом окончил. Мечтал историком, как отец, стать. Да мать слегла, когда он не вернулся. Пошел работать в совхоз. А нынче документы в институт переслал. Война началась — в истребительный батальон вступил. Вот и вся моя биография.

— А что с отцом случилось?

— Погиб папка на финской. В тех местах воевал, где и Петр Васильевич. Он у нас орел был. В гражданскую на пулеметной тачанке деникинцев и махновцев громил.

Рассказывая про отца, Михаил вновь превратился в восторженного мальчишку с буденновским шлемом на голове. Машу поразили глаза юноши: синие-синие. На память пришла вычитанная где-то фраза: «Не смотри в глаза синие-бездонные. Взглянешь — пропадешь, утонешь». Улыбнулась и подумала: «Глупости разные в голову лезут». Но расставаться с этими «глупостями» почему-то не хотелось.

Михаил увлеченно продолжал рассказывать:

— Ради отца мать ушла из своей семьи. Родные ее были богатые, купеческого роду. Начали они вдвоем счастье себе добывать. И добыли. Отец учителем стал. Мать акушеркой в сельской больнице работала. Ох как не хотела меня на войну отпускать! Убивалась очень, но я ей сказал: «Красный боец Иван Дымов не простит ни тебе, ни мне, если его сын не пойдет драться с фашистами». Согласилась. Любила она папку крепко… Бывало, пойдут поздним вечером к обрыву реки, сядут, на закат любуются. Отец на гармошке тихонько играет. А матушка «Лучинушку» поет. Голос у нее был нежный, и грусть в нем таилась особая. Как начнет выводить:

Ночь темна-темнешенька,В доме тишина…

Голос Дымова дрогнул, и он замолчал. Несколько минут сидели не разговаривая, вглядываясь в предречный кустарник. Маша первой нарушила молчание:

— А я, Миша, тоже гармонь люблю.

— Неужто играешь?

— Нет. Но как звучат ее лады, хорошо знаю. Сборщицей баянов работала. Есть такая фабрика в Москве. Небольшая, но тысяч по пять инструментов в год выпускала. Даже для ансамбля красноармейской песни и пляски баяны делали.

— Вот здорово! — оживился Михаил и звонко продекламировал:

Гармонь, гармонь!Гуляют песни звонкоЗа каждый покачнувшийся плетень…

— Чьи это стихи? — поинтересовалась Маша.

— Из поэмы Александра Жарова.

— А я не читала ее. Жаль. Прочти еще что-нибудь. Нет, подожди.

Порываева первой уловила едва слышный шум в воздухе. Не прошло и минуты, как он превратился в оглушительный рев. Из мрачных облаков показался огромный треугольник немецких самолетов.

— Бомбардировщики, — определила Маша. Неожиданно один из истребителей, сопровождавших

черную стаю бомбардировщиков, камнем метнулся к земле. То ли заметил гитлеровец людей, стоявших у мельницы, то ли само здание показалось ему подозрительным. Длинная очередь трассирующих пуль серыми фонтанчиками вспорола песок впереди старых жерновов, где укрылись Маша и Михаил.

— Живы? — спросил появившийся в дверях Петр Васильевич. — Топайте в помещение.

Пробираясь к своим

Ночью ополченцы тронулись в путь. Впереди — Петр Васильевич, за ним Маша, замыкающим Михаил. Идти было нелегко: потоки воды размывали поля, ночь выдалась беззвездная, темная. Два раза на пути вставали неясные очертания изб. Первую деревню обошли стороной — на окраине был слышен громкий разговор на чужом языке. Во вторую решили зайти, но, к счастью, блеснувшая молния вырвала из темноты развалины какого-то каменного строения и тягачи с орудиями.

Так двигались еще четверо суток. Шли по ночам в промокшей до нитки одежде: обсушиться было негде. Днем прятались в оврагах и перелесках. Питались вылущенным из колосьев зерном и ягодами.

Однажды под вечер Михаил ушел в разведку и вернулся с полными карманами вареной картошки и буханкой хлеба. Этими яствами его снабдила пожилая женщина в деревушке, куда он рискнул зайти. Крестьянка рассказала: накануне в деревне были гитлеровцы, грабили, бесчинствовали, развешали печатные приказы о задержании красноармейцев и отправке их в село, где размещалась военная комендатура. Женщина слышала, что недавно за соседней деревней большая группа красноармейцев напала на колонну фашистских грузовиков и потрепала ее изрядно.