Царство Страха - Манискалко Керри

Воспоминание резко оборвалось, и меня отбросило обратно в здесь и сейчас. Моя одежда промокла насквозь, вода стала холодной. И все же меня поглотил внутренний огонь, в котором воздух замерцал от внезапного жара. Я взглянула на свою руку, на уничтоженный в ней кристалл. Воспоминание не остановилось, я раздавила его в кулаке.

Шесть лет, шесть месяцев и шесть дней. Гнев никогда не упоминал о времени, отмеренном для уничтожения проклятия. Но он хотел, чтобы я поклялась ему на крови на шесть месяцев. А потом Анир также упомянул, что у него осталось шесть месяцев, чтобы полностью восстановить свою силу. Затем, конечно, был ехидный комментарий Серси о том, что время в тронном зале движется быстро.

Я выругалась, используя каждое ругательство и фразу в своем запасе. Учитывая ликование Серси, у нас, вероятно, осталось не так много времени.

Я хотела броситься в замок и спросить, сколько времени нам осталось, но с этим придется подождать. Я все еще не нашла то, что искала. И сейчас, как никогда, мне нужно было узнать, где находится Клинок Разрушения, чтобы снять проклятие, пока не стало слишком поздно.

– Где Клинок Разрушения?

Я сосредоточилась на вопросе, подпитывая его яростью и магией, и снова сунула руку под воду. Я схватила пригоршню кристаллов, и каждый, который пытался засосать меня в кошмар, был раздавлен в порошок. У меня не было ни времени, ни терпения разбираться с чужими страхами. Я сама была страхом. И я была способна стать кошмаром. Колодец Памяти завибрировал, как будто дрожал от всплеска моих чистых эмоций.

– Покажи мне, кто в последний раз видел Клинок Разрушения. Сейчас же.

Мои пальцы сомкнулись на грубом кристалле, потекла кровь. Шипение боли сорвалось с моих губ прямо перед тем, как меня затянуло в следующее воспоминание.

Когда сцена встала на свои места, я чуть не подавилась от удивления. Казалось, секреты, которые хранили люди в моей жизни, не были полностью раскрыты.

До сих пор.

Двадцать два

– Демоны не способны любить. Я тебе это сто раз повторяла.

Высокомерный тон матери раздражал Лючию. Мать годами планировала положить конец отношениям Лючии и не скрывала, что ее тревожили недавние события. Лючии хотелось свернуться калачиком и плакать, но она отказалась доказывать ее правоту.

Мать говорила, что принц Гордыни – худший повеса из семи принцев Ада. Что он влюблялся снова и снова, всегда оставляя за собой разбитые сердца. И вскоре он точно так же потеряет интерес к ней, бессмертной ведьме, с которой ему не стоило и связываться. И она была не простой ведьмой, как часто напоминала ей мать, а старшей дочерью Первой Ведьмы, всесильной Серси, рожденной от богини солнца.

В течение многих лет мать упрекала Лючию, говорила, что ей следует подавать пример остальным, чтобы не прослыть дурой перед другими ведьмами, которые обращались к ней за инструкциями, как вести себя среди обитателей Семи Кругов. Роман – и, что еще хуже, брак – с демоном сложно было назвать хорошим примером. Особенно со столь печально известным демоном, как Гордыня.

Лючия была достаточно опытной, чтобы понимать: Гордыня не изменится. Да она и не хотела, чтобы он сделал это ради нее. Но ничто не подготовило ее к боли от вида того, как он попадает под чужие чары. В его действиях не было злого умысла; Лючия верила в это каждой частичкой своего разбитого сердца. Она видела его доброту, знала, что его привязанность к ней не была притворной. Мать считала ее дурой, но слухи дошли до нее задолго до того, как она согласилась на его ухаживания. Она знала, что сегодня он может быть увлечен, но завтра оставалось неизвестным. Он нуждался во внимании и обожании, как цветы в солнечном свете и дожде. Она находила его прихоти ужасно захватывающими, они не давали отношениям стать предсказуемыми, впасть в рутину. Будучи стражем между мирами, у нее и без этого хватало рутины, и она ненавидела ее однообразие.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Когда они впервые встретились, обворожительный принц был очарован ее именем. «Лючия» происходило от латинского слова lux, означавшего свет. Гордыня, Люцифер, был Утренней Звездой. Несущим свет. Он назвал это звездным предзнаменованием. Считал, что им, представителям двух враждующих сторон, было суждено ненавидеть друг друга, но они не смогли устоять перед силой любви. Лючия не верила в судьбу, но ей нравилось подшучивать над ним. Его нос самым милым образом морщился, когда она добродушно дразнила его. Со своей стороны, Гордыня будто обожал ее за это.

Поначалу это казалось дико романтичным. Привлечь внимание такого принца, с которым не стоило даже заговаривать, и уж тем более влюбляться. В одном Гордыня был прав. Их любовь была запретной. И невероятно привлекательной, как и все запретное. Чувство опасности нависало над ними всякий раз, когда они ускользали на одну из тайных встреч. В любой момент их могли обнаружить, вызвав скандал как для ведьм, так и для демонов.

Как первая в своем роде Звездная ведьма, Лючия должна была охранять царство, следить за поведением принцев демонов. Ее главной обязанностью было держать их в Семи Кругах, чтобы они играли в свои греховные игры со своими нечестивыми дворами и не трогали смертных. Потом она встретила его. Подобно утренней звезде, Гордыня вспыхнул в ее жизни, зажег ее страсти и пробудил от мирского, наполненного обязанностями существования, которое меркло по сравнению с ним.

Даже когда он просил ее руки, она знала, что так не будет продолжаться вечно. Он горел слишком ярко, слишком сильно, чтобы его огонь можно было сдержать. По правде говоря, она никогда не хотела, чтобы он менялся. Но пришла к выводу, что сама изменилась. И это было проблемой. Ее недовольство началось с малого, как это часто бывает с большинством неприятностей; с крошечного семени, которое со временем выросло в нечто большее. Она хотела того, чего Гордыня никогда не мог дать, чем не мог даже стать. По крайней мере, не с ней. И в этом скрывалась ее душевная боль.

Гордыня всегда оставался собой; а вот Лючия врала себе, врала ему о своих желаниях. Он обвинил ее во лжи, умолял сказать ему правду, но она отказалась.

На самом деле они поругались той же ночью. Гордыня снова и снова просил ее довериться ему, рассказать, что ее расстроило. Пообещал сделать все, чтобы она была счастлива. Пообещал пропустить пир, остаться с ней, разобраться со всем, что ее беспокоило. Но Лючия считала, что счастье не может исходить от другого, его нужно сначала найти внутри.

Она знала, Гордыня готов ради нее на все; он бы даже не взглянул на другую. И в конце концов он бы стал так же несчастен, как и она сейчас. Сколько бы любви ни было между ними, Лючия понимала, что некоторым людям просто не суждено быть вместе.

Слезы горели у нее на глазах, но она не пролила их. Мать внимательно наблюдала за ней, на бессмертном лице читалось неодобрение.

– Его первая и единственная любовь – это он сам. Такова природа его греха. Ты правильно поступила, что ушла, Лючия. Со временем ты не только поверишь в это, но и поймешь, что это правда.

– Ну разумеется.

Мать говорила так, словно это не Лючия решила уйти. Было невероятно болезненно, но она справилась. В то время как Гордыня открыто ухаживал за Николеттой из Дома Мести на сегодняшнем пиру, Лючия притворилась, что у нее болит голова, и осталась в Доме Гордыни. Как только ее муж, наконец, уступил ее требованиям и ушел, она схватила чемодан, который упаковала ранее, и помчалась к порталу.

Мать жила на Изменчивых островах, поэтому не успела Лючия одуматься, как уже представила себе дом своей матери – очаровательный коттедж с соломенной крышей, стоящий высоко на утесе в местной версии Ирландии, – и вошла в портал.

Теперь, сидя за маленьким столиком и потягивая травяной чай, она почти сожалела о своем назначении. В глубине души Лючия задавалась вопросом, не затуманивает ли ее собственная гордость способность рассуждать здраво.