Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

в землистом запахе овощей, под мирный перестук копыт он направлялся на первый в жизни арест. Однако под брезентовым навесом, о который со стуком бились капли, в нем зародилось странное чувство благости. Колдобины мостовой, встряски на выбоинах, неотвязный ритм мелкой трусцы… его окончательно сморило. Веки неодолимо опускались.

Он предложил крестьянину «Муратти», и они молча закурили, глядя, как перед ними подрагивает длинная Бельвюштрассе. Симон размышлял о сне, увиденном под утро, фрагменты которого еще плавали в сознании, как шлак в воде. Его сны всегда были неспокойными, сложными, болезненными. Он просыпался измученным, даже выжатым, спрашивая себя, как после подобных испытаний его рассудок сумеет войти в рабочий ритм.

Сегодняшние два часа сна не стали исключением из правила — он увидел, как его кожа белеет, начинает блестеть, подобно перламутру, и сквозь нее прорастают чешуйки. Между пальцами появились связывающие фаланги перепонки. Не зная ни как, ни почему, он оказался на операционном столе, ослепленный мощной хирургической лампой. Он не различал ни врачей, ни медсестер, но слышал позвякивание инструментов…

Опустив глаза, он увидел, как руки в перчатках осторожно снимают с него несколько чешуек. Ему стало больно, но в то же время щекотно. А главное, он чувствовал себя униженным, словно какой-то его постыдный секрет вдруг оказался выставленным на всеобщее обозрение.

Он был голым, уязвимым, чудовищным. Он видел, как пинцет отрывает от него белые пластинки, покрытые лаком, как ногти, потом выкладывает их в лоток «для анализа». Самым ужасным было то, что эти отделенные частицы продолжали причинять ему боль, когда их трогали, даже на расстоянии.

— С вами все в порядке?

Симон вздрогнул. Ему снова снился сон. Он дрожал и чувствовал, как по спине сбегают струйки пота, — несмотря на грозу, было уже очень жарко. Он предложил еще одну сигарету возчику. Какое облегчение чувствовать себя живым. Невольно глянул на руки: никаких чешуек…

— Приехали.

Симон расплатился с крестьянином и выпрыгнул под дождь.

58

Mietskaserne[105] были домами, построенными в конце ХIХ века для размещения бедняцких семей, которые тысячами стягивались в столицу. В этих «жилых казармах» и речи не шло о каком бы то ни было комфорте или соблюдении санитарных норм. Спекуляция недвижимостью в чистом виде, основанная на простом принципе: разместить максимум людей в минимуме пространства. Отсюда и эти бетонные ряды домов, которые в свою очередь выстраивались вокруг прямоугольных патио — Höfe[106], — напоминавших бесконечные Дворы чудес, разгороженные и похожие на лабиринты.

Если проникнуться марксистским духом, можно сказать, что эти кроличьи садки с их бесчисленными окнами и переплетающимися мостовыми, где стоки вливались в отдушины жилых подвалов, были творением Минотавра по имени капитализм. Недолго было рехнуться, пытаясь в спешке найти дорогу в этой путанице блоков, идущих друг за другом дворов и череде одинаковых подъездов…

Мейерс-Хоф был, без сомнения, одной из самых известных «казарм» среди берлинских Mietskaserne. И одной из самых обширных. Более двух тысяч человек, скученных в двухстах пятидесяти квартирах, то есть в среднем восемь обитателей на жилище. Неплохо.

Бивена еще не было. Как тот и велел, Симон встал под зонтиком на тротуаре напротив и прикурил «Муратти». Что он здесь делает, мать вашу?

Он смотрел на медленно тлеющую в пальцах сигарету и думал о своей судьбе и карьере. Такой огромный пройденный путь — и лишь для того, чтобы оказаться здесь, обеими ногами в луже, по доброй воле дожидаясь, пока шайка гестаповцев вылезет из своих застенков… Как все это далеко от его процветающего кабинета, его изысканий на тему «снов и человеческой психики», от его отъезда в Соединенные Штаты…

Бивен прибыл. Его сопровождал здоровяк на коротких ножках и дылда в огромных очках. Все в штатском. Относительно в штатском… Длинные кожаные плащи и мягкие шляпы — стандартная маскировка, ничем не отличавшаяся от гестаповских мундиров.

Эсэсовец торопливо представил свою команду: человек-шкаф звался Динамо, а тощий — Альфредом. Короткое рукопожатие под струями потопа.

— Иди за нами и молчи, — приказал Бивен.

Симон машинально кивнул.

— Оружие есть?

— Но… нет, конечно.

Бивен бросил взгляд на Динамо, у которого к портупее был прицеплен ягдташ, куда влезло бы несколько убитых зайцев. Тот вытащил оттуда пистолет, «Люгер PO8». Симону была знакома эта модель — когда-то он спал с графиней, у которой их была целая коллекция.

— Я не хочу оружия.

— Не будь мудаком, — приказал нацист.

Он взял ствол из рук Динамо и властно сунул его Симону.

— Стрелять умеешь?

— Нет.

— Отлично. Если возникнут проблемы, достань оружие и помаши им. Этого будет вполне достаточно.

Симон чувствовал деревянную рифленую рукоять в своей ладони. Предмет был тяжелым и успокоительным. Его дуло напоминало маленькую заводскую трубу, полную зловещей энергии.

— Нашего паренька зовут Йозеф Крапп.

— Откуда ты знаешь?

Бивен глянул на часы. Он выглядел как офицер, который должен дать последние инструкции своим войскам перед началом операции.

— Йозеф Крапп был ранен в ночь на двадцать второе апреля семнадцатого года в битве при Аррасе. В ту же ночь, когда, как считается, погиб Альберт Хоффман. Они были из одного батальона.

— И что?

Эсэсовец вздохнул, нервным движением засунув руки в карманы.

— А то, что это Крапп погиб в ту ночь. Раненый в лицо Хоффман забрал его номерной значок и стал Йозефом Краппом. Verstanden?[107]

— Ты хоть осознаешь, что вся твоя история вилами по воде писана? Всего лишь теория папенькиной дочки, начитавшейся романов.

— Заткнись. Йозеф Крапп живет в этой Mietskaserne. Мы его арестуем и допросим. В гестапо это умеют.

Симон опять кивнул без всякой иронии. Возбуждение, которое пульсировало в трех молодчиках, постепенно добиралось и до него.

— Он живет в здании справа в третьем дворе, прямо перед нами. На третьем этаже. — Бивен отступил на шаг и обратился к троим слушателям: — Мы с Симоном поднимаемся. Динамо и Альфред, вы остаетесь внизу, чтобы перехватить птичку, если она вдруг выпрыгнет в окно.

Гестаповец изъяснялся, как герой романа Карла Мая, как ковбой, в жизни не видавший берегов Рейна.

— Симон, ты бы все-таки взял оружие на изготовку.

Краусу не пришлось просить более точных указаний — достаточно было повторить короткое движение нациста, тоже державшего пистолет в руке. Резко передернуть затвор, который странным образом поднялся и сложился, как механическая рука, и дело сделано: пуля скользнула в ствол.

Двое остальных повторили движение, и Симон, услышав щелчки, задрожал. Теперь ему действительно не терпелось перейти к делу.

59

С дождем им повезло — бросив взгляд в глубину цепочки дворов, они