Вершинные люди - Любовь Овсянникова

— У тебя что-то срочное? — он был в хорошем расположении духа.

— Нет, — я замялась. — Надо подписать пару бумаг, но…

— Хорошо, я скоро освобожусь и позову тебя. Посиди в приемной.

Эти слова побудили меня обратить наконец внимание на собеседника директора. Я поняла, что ошиблась — Николай Игнатьевич вовсе не доводил его до бегства, а завоевывал, хотел произвести впечатление. А это уже процесс сокровенный, не терпящий лишних глаз и ушей.

Слева от Стасюка стоял молодой мужчина высокого и крепкого телосложения, что, впрочем, не ассоциировалось с физической силой, а лишь создавало впечатление его уверенности в себе. Понимайте, как хотите, но лучше не скажешь. Его внешность свидетельствовала, что ей уделяется настойчивое и расчетливое внимание. В ней не было ничего лишнего и ничего не бросалось в глаза.

При ближайшем рассмотрении за спокойной, расслабленной позой, однако, начала улавливаться наэлектризованность, заряженность на действие. Казалось, что под его одеждами играет каждый мускул, в нетерпении немедленного движения вибрирует каждый нерв и все там сжато до невозможного предела, так что готово вмиг взорваться и рассыпаться потоками неиссякаемой энергии.

По лицу — с хорошей матовой кожей, полноватыми, но слегка поджатыми губами — была разлита привлекательная полуулыбка, так — тень, намек улыбки. Там же властвовали глаза, и из них метался зеленый огонь. Мы привыкли к штампам: черные глаза — колдовские, коварные; синие — глубокие, как омут, в них можно утонуть. А тут — зеленое пламя в обрамлении длинных пушистых ресниц. Я до сих пор не знаю, какого цвета на самом деле у него глаза. Просто, навсегда осталось впечатление: что-то зовущее — от нагретого моря, что-то таинственное и влекущее — от необъятности и загадочности русских лесов, что-то испепеляющее — от беспощадно бьющей оттуда мысли.

На нем были одежды спортивного покроя, из которых помнится только голубизна денима. Соответственно, обут он был в кроссовки «Конверс».

Впечатление довершала откровенная, во всю верхнюю часть головы — от высокого лба и до макушки, лысина.

От него веяло степным разнотравьем, разогретым в южном июне. И в то же время возникало ощущение, что ты находишься рядом с иной вселенной, где бушуют и сражаются неизведанные стихии. И мой бессознательный порыв: неизведанное — изведать! Он проявился у меня вопросом, обращенным к незнакомцу:

— Как вы думаете, мне долго придется ждать в приемной? — наверное, в нем он усмотрел дерзость, или еще того хуже — развязность, желание зацепить его с определенной, предосудительной целью, ибо отреагировал мгновенно.

Полуобернувшись, он неопределенно хмыкнул. Губы дрогнули и изогнулись в легком сарказме, но из глаз залучилось нечто мягкое, ласкающее. Раздался глуховатый голос, мягкий и бархатистый, как ресницы:

— Это не от меня зависит, — и он отвел взгляд, не призывая отвечать ему.

Меня задело это сочетание высокомерия, теплоты и приязненности во взгляде с холодностью слов. Оно было тем возмутительней, чем непонятней. Скажите, какая цаца! — подумала я и выплеснула досаду толикой хамства:

— Конечно, здесь от вас ничего не зависит.

Никогда не потревоженная никакой страстью, я впервые изобличила ее грозное в себе дыхание.

В приемной я ждала долго и совсем забыла о посетителе, которого сама спровоцировала фактически надерзить мне, как и о своей вызывающей реплике в ответ. Я думала о предстоящем разговоре с директором, ибо пришла просить его об очередном отпуске, который вопреки графику стремилась перенести на лето. Хотелось поехать на море. Да что там хотелось — надо было! В холодное время меня донимали ларингиты, а предупредить их можно было только морскими купаниями и воздухом. Как раз теперь мне предложили путевку в Бердянск. Не упускать же такой шанс из-за какого-то формального графика!

Другой вопрос, давно назревший, был сложнее. Дело в том, что я, по стечению обстоятельств, учредила безобидное, почти игрушечное — так мне тогда казалось — издательство. Сначала издавала то, что заказывали авторы: книги местных краеведов и сказочников, сборники детского творчества, стихи начинающих поэтов, мемуары богатеньких пенсионеров. Это были так называемые библиографические тиражи, выпускаемые в небольших количествах для закрепления авторского права. Заказчики оплачивали эти тиражи и, естественно, забирали их себе. Поначалу у меня не возникало проблем, я получала удовольствие от работы и думала, что так будет всегда.

Проблемы начались, как только я задумала сделать тираж для коммерческой реализации, потому что параллельно торговала книгами и понимала, что выгоднее иметь свой товар. Тогда я и столкнулась с тем, что тираж надо продавать не только в розницу, но и оптом. А как это делать, где, кому? — я не знала. На оптовый рынок надо было еще только выходить и закрепляться там.

Пока моя издательская деятельность производилась в свободное время, я не считала нужным говорить о ней с директором. Зачем? Однако солидный тираж книги в одном городе, даже в регионе, не продашь. Теперь надо было осваивать союзный уровень, а для этого ездить на книжные ярмарки. Заочно, как я делала раньше, участвовать в них легко: подаешь заявку, перечисляешь деньги, и тебя включают в каталог со всеми твоими реквизитами и рекламой, если пожелаешь. Но это не заменяло живое общение, где быстро достигалось взаимопонимание по любому пункту сделки, например такому, как доставка тиражей. В конце концов любое серьезное дело требует личных встреч и бесед.

Словом, мне надо было ехать на ярмарку, для чего требовались свободные дни, или, как тогда называли, отпуск без содержания. Такие отпуска в ту пору предоставлялись крайне редко и по строго определенным Коллективным договором случаям — свадьба, похороны. Поэтому разговор с Николаем Игнатьевичем мне предстоял серьезный.

Очередная ярмарка, на которую я рассчитывала попасть, должна была состояться в Нижнем Новгороде в середине августа. Ее начало удачно совпадало с окончанием отдыха по моей путевке. Короче, сразу же после отпуска мне надо было ехать на ярмарку.

Но вот дверь резко распахнулась, и посетитель наконец-то вышел от директора. Четкость и выверенность его движений не могла остаться без внимания, а их стремительность — завораживала, заряжала действием. Я залюбовалась, наблюдая за ним. А он тем временем подошел к секретарю, отдал ей какие-то бумаги, объяснил, что с ними надо сделать, и ушел.

Меня снова озадачила тень улыбки, замешанная на ухмылке, появляющаяся на его лице, когда он говорил. Чего в ней было больше: скепсиса, насмешки, иронии, издевки? Сбивало с толку то, что она сопровождалась ясным, доброжелательным потоком света из глаз. Создавалось впечатление неестественности такого сочетания. Это раздражало, не давало покоя, заставляло искать объяснение, принуждало что-то постичь, понять. И повелевало думать о нем непрестанно.

Конечно, я сейчас говорю о себе. Но разве мои впечатления не объясняют, не характеризуют его, если вызваны им же?

Но, сидя в приемной, волновалась я зря, все мои вопросы у директора благополучно решились.

***

Закончился долгий утомительный день. Затянутое дождевыми тучами небо спустило на землю ранние сумерки. Мне захотелось пройтись домой пешком. Перебежав два серых, грязных и безлюдных квартала, я вышла на центральный проспект там, где он пересекается с улицей Горького. Здесь зашагала медленнее, с наслаждением вдыхая апрельский воздух, напоенный моросящим дождичком. Яркий разноцветный зонт, как «веселый Роджерс», плыл и трепыхался надо мной символом сегодняшних удач. Все проблемы решились без долгоиграющих разговоров.

Летний отпуск Николай Игнатьевич разрешил (со скрипом), но когда узнал, что мне надо дополнительно еще три свободных дня для поездки на книжную ярмарку в Нижний Новгород, обрадовался так, как я и не ожидала.

— Вот молодец, так молодец! Утерла нос этим проклятым взяточникам, — он имел в виду тех должностных лиц, через которых проходили местные заказы. Эти деятели принимали подарки и за их размещение, и за быстрейшие сроки выполнения, ибо в противном случае заказы лежали бы без движения годами. — Бери и зарабатывай честно! — горячился он, страдая, что не может прикрутить хвост доморощенным коррупционерам. — Так нет же, обирают людей! Ворье...

Дождик то припускал, то прекращался. Высоко над землей ветер гнал облака, не успевающие пролиться всей своей влагой в одном месте. Здесь, внизу, на поверхности земли чувствовалось только слабое колыхание воздуха. Возле оперного театра стояли женщины с пучками весенних цветов. Вдруг внезапным порывом разогналась и пронеслась мимо струя спустившегося с высоты ветра, оставляя после себя что-то волнующе знакомое. Смутное напоминание из далекого-далекого детства, переплетаясь с чем-то необнаруженным сегодня, ударило в лицо, и горячая волна окатила меня всю. На минуту закружилась Нога, зашумело в ушах, сердце провалилось невесть куда, и вместо него сладкая напасть завладела телом. Это длилось недолго, до тех пор, пока я не поняла, что услышала запах полевых фиалок — цветов моих сельских взгорий, моих девичьих околиц.