Другие цвета - Орхан Памук

Точно так же и героини слишком хорошо понимают, что читатель проник в их самые сокровенные тайны. Они, с одной стороны, и разговаривают с вами, а с другой стороны, постоянно поправляются, следя, как бы ни сказать что-нибудь лишнее. Женщинам неприятно, что их рассматривают, они не экспонаты на выставке. И только когда они превращают читателя, не спускающего с них глаз, в доверенное лицо, им удается воспринимать его уже не как постороннего наблюдателя, вторгнувшегося в их личную жизнь, а как брата, что создает новые отношения.

* * *

Один из моих героев-художников, Зейтин-Велиджан, создан на основе реально жившего, известного османско-персидского миниатюриста. Он учился у известного персидского портретиста Сиявуша. Другие два художника — вымышленные лица. Я провел серьезное исследование, чтобы выяснить обстоятельства, при которых Шекюре могла развестись, понять, могли ли быть использованы подставные свидетели и каковы законные обстоятельства и условия для развода с мужем, давно пропавшим без вести. В XVI веке, когда происходит действие моего романа, при подобных обстоятельствах развестись и вновь выйти замуж было непросто. Чтобы развестись по суду, Шекюре нужно было найти кадия такой школы, право которой позволяет совершать такие разводы.

Очень важно, что Эстер была торговкой. Такой персонаж является важным не только для романов об Османской империи, но и одной из ключевых фигур в романах, посвященных Средневековью, и в то же время такой персонаж является весьма традиционным. Общественные законы запрещают мужчинам и женщинам встречаться. Но чтобы в романе с динамичным действием изобразить, как герои принимают важные решения, как сомневаются и меняют их, то есть чтобы описать перемены взглядов и мыслей героев, резкие повороты сюжета, мужчина и женщина должны взаимодействовать — дразнить друг друга, спорить друг с другом, кокетничать и вести многозначительные речи, преследовать и отвергать друг друга, — другими словами, чтобы описать настоящую любовь, в которой все как на войне, войскам, прежде всего, нужно занять свои позиции на соседних холмах. В то время, особенно в исламской культуре, им было невозможно открыто приближаться друг к другу, под каким бы то ни было предлогом, поскольку доступ к женщинам был ограничен.

Эти маневры — будь то Османская империя либо европейское Средневековье, — которые я в одном месте книги называю «шахматы любви», выражаясь словами Низами, возможны только при помощи посредника, который передает письма. В Османской империи, в Стамбуле, этим занимались уличные торговки. Будучи женщинами, они имели возможность сближаться со своими клиентками и получать доступ в их личный мир, а так как они не были мусульманками, они могли свободно перемещаться по городу. Османской женщине из высшего общества стыдно было самой ходить на рынок за покупками. А торговка-еврейка является главным персонажем романов, написанных в эпоху реформ — эпоху Танзимата. Такие персонажи, как Эстер, всегда забавны. Мы не придаем особого значения каким-либо драматическим событиям ее жизни. Она — всего лишь забавный и светлый инструмент, позволяющий рассказать о драмах других.

* * *

В каждом романе, как бы мне ни хотелось это отрицать, существует герой, который близок мне своими мыслями, характером и темпераментом, которого терзают та же грусть и те же сомнения, что и меня. В этом смысле Галип из «Черной книги» очень похож на Кара из этого романа. Кара — самый близкий мне персонаж в этой книге. Мне хочется преодолеть их личности, но я не могу не смотреть на мир без света, который излучают они. Они помогают мне почувствовать, что я тоже живу в этом мире. В Кара есть кое-что от меня, но и в других героях тоже. Кара склонен наблюдать за событиями на расстоянии.

Я бы хотел, чтобы моих героев любили не за их победы и отвагу, а за их молчание, нерешительность и грусть. И мне бы хотелось, чтобы именно за это читатели любили и меня. В моих книгах встречаются туманные отрывки и минуты слабости, которые мне важны, как и художнику, и мне бы хотелось, чтобы по моим книгам, как по миниатюре, читатель видел, когда я был расстроен и когда мне было грустно.

* * *

Шекюре, безусловно, во многом похожа на мою мать — ее тоже зовут Шекюре. Например, в том, как она отчитывает Шевкета, брата Орхана в романе, то, как она руководит нами — все это и многое другое, конечно же, взято из жизни. Шекюре — сильная, волевая женщина, которая сознает свои поступки. Или, по крайней мере, кажется такой. Но на этом сходство с мамой заканчивается. В любом случае такое родство в традициях постмодернизма: делать все, чтобы сходство на вид было большим, а на самом деле это будет не так. Ну и конечно, забавна разница во времени: я взял мамин образ и имя и перенес их в другое место и в другое время. Часто я говорю матери и брату, что я перенес в романе наше детство в Стамбуле из 50-х годов двадцатого века в 50-е годы шестнадцатого века. Главная сила Шекюре заключается в том, что она сознает, что ее желания противоречивы, но, несмотря ни на что, это ее не беспокоит. Она знает, что все решится само собой, и с оптимизмом принимает свои внутренние противоречия как есть… Более того: она сознает, что сама жизнь соткана из этих противоречий, и видит в этом ее богатство.

* * *

Наш отец тоже отсутствовал долгое время, как и отец братьев в романе, который уехал, но не вернулся. Мы жили вместе — мама, брат и я. Как и в книге, мы с братом воевали. И, как в книге, мы всегда говорили об отцовском возвращении. Мама наказывала нас за это — и иногда, рассердившись, кричала на нас, как это показано в книге. Но на этом сходство заканчивается.

* * *

В детстве, с семи до девятнадцати лет, я хотел стать художником. Я всегда был эдакой темной овечкой. В то время выходили маленькие примитивные карманные книжки об османской миниатюре. Я пытался копировать миниатюры оттуда, и мне было очень интересно. В 13 лет, будучи школьником, я уже знал разницу в стилях мастера Османа, работавшего в XVI веке, и художника Левни, работавшего в XVIII веке. Я много читал об этом, мне, ребенку, все это было крайне интересно.

Я много лет думал о книге про миниатюристов. Одно время она представлялась мне как история жизни одного художника, однако впоследствии я отказался от этого замысла. К тому же я и сам уже двадцать четыре года веду своего рода жизнь миниатюриста, когда работаю и живу полной жизнью, сидя за столом с пером в руках (перо по-турецки «калем» — и это слово очень любят художники, называя так свои кисти) и глядя на чистую страницу. Если миниатюристы в моей книге проводят всю свою жизнь, пока не ослепнут, за рисовальным столом, то я сижу за своим столом в каком-то смысле уже 24 года. Иногда получалось писать, иногда нет. Иногда настроение портилось, наступало отчаяние и казалось — больше никогда ничего не получится. Иногда можно было писать три дня подряд, а потом выбросить все в корзину. Иногда сгущались темные, грозовые облака, а иногда бывали радость и чувство удовлетворенности. А потом наступало время показать кому-нибудь все написанное. Зависть, радость, страх не получить отклика, надежда, гнев составляют не только жизнь художника, о которой я рассказываю в своей книге, но и жизнь любого творческого человека, о чем мне известно из общественной жизни других знакомых писателей.

* * *

«Меня зовут красный» таит в себе тоску по изяществу и размеренности, и мои герои ищут цельность, красоту и искренность прошедших эпох. Мой собственный мир далек от этого размеренного и изящного мира, близкого к Аллаху; мой мир — это мир «Черной книги» — хаотичный, темный и, конечно же, современный.

* * *

На мой взгляд, «Меня зовут красный» в большей степени рассказывает о глубоко скрытом страхе забвения, страхе оказаться непонятым в искусстве. На протяжении двухсот пятидесяти лет в Османской империи, под влиянием Ирана, со времен Тимура до конца XVII века, а затем под влиянием Запада, создавались самые разные картины. Миниатюра бросала вызов исламским запретам на изображение. Но художников никто не преследовал. Никто и не видел этих рисунков — они оставались в книгах, созданных по заказу падишахов, султанов, монархов и принцев, генералов и министров. Шахи были самыми главными почитателями книг, как, например, шах Тахмасп. Некоторые из них доходили даже до того, что, пообщавшись с художниками, сами начинали рисовать миниатюры. А потом этот прекрасный обычай был безжалостно забыт и утрачен — такова жестокая воля истории, — уступив место западной реалистической живописной манере и особенно портретному искусству. Это произошло только потому, что западная манера живописи и ее восприятия казалась более привлекательной. Моя книга — о горе и трагедии этой потери, этого забвения. Ведь людская боль и горе обычно связаны с забвением истории, которое ограничивает и обедняет нашу жизнь.