Новый придорожный аттракцион - Том Роббинс

– Я недавно узнал, – сказал Плаки Перселл, – что Карл IV как-то раз заявил, будто жизнь – это засолочный цех консервного завода. Мне трудно это понять, потому что я считаю для себя невозможным определять жизнь на вкус – сладкая она или кислая.

– Наверное, – промурлыкала Аманда, поскольку в этот момент Перселл легонько покусывал ее татуировки, – тебе понравились бы слова Ба-Ба из пещеры Bay-Bay. Ба-Ба утверждает, что жизнь – это печенье с предсказанием, в которое забыли положить записочку.

Меня можно только пожалеть, но, увы, мне ничего не остается, как вернуться к нашей теме. Прежде всего скажу следующее: Иисус Христос – самая вертикальная фигура в истории – лежит (совершенно горизонтально) в кладовке придорожного зверинца. То есть там лежит его мумифицированное тело, однако в том, что касается Иисуса, в отличие от всех других исторических личностей найти его мертвым не менее удивительно, чем встретить его в добром здравии. (Он прямо-таки электрообогреватель, поставленный на край Мировой Лоханки, этот мертвый Иисус!) Во-вторых – и некоторые читатели наверняка возмутятся, что я смог с такой легкостью заменить это самое второе событие на первое, как будто второе менее грандиозно, чем первое, – во-вторых, Аманда и Плаки находились в самой середине дистанции любовного марафона. Их покрасневшие от любви уши улавливали лишь пылкое чмоканье и стоны, отказываясь внимать настойчивому стуку в дверь, который сопровождал мое возвращение в зверинец; как не слышали они оглушительных, хотя и беззвучных волн, которые излучала спрятанная в кладовке мумия. Правда, Аманда позднее утверждала, что пустила Перселла к себе в постель главным образом для того, чтобы отвлечь его от мыслей о Теле, присутствие которого подталкивало Плаки к безумию. Если говорить о безумии, то я должен признаться, что в первые дни моего возвращения в придорожное кафе оно было и моим близким спутником (кое-кто считает, что оно навещает меня по-прежнему), но – я говорю это к вашему сведению – меня почему-то при этом никто не пытался затащить к себе в постель.

В этом месте читатель, видимо, заметил, что автор начал писать о себе в первом лице единственного числа, и, возможно, подумал, что такое присущее автобиографиям употребление местоимения «я» свидетельствует о том, что с человеком что-то неладно. Ведь только те писатели, которые благополучно дистанцировались от главных действующих лиц своего повествования, могут позволить себе употреблять третье лицо либо пользуются помпезным и неискренним «мы», присущим редакционным статьям в газетах. Вообще-то автор уже несколько раз сбивался ранее на первое лицо единственного числа, однако я всегда возвращался и исправлял допущенную оплошность. Видите ли, это было мое собственное изобретение: обслуживать повествование, приправляя его – подобно куску постного мяса – гарниром и соусом моей индивидуальности. Однако невозможно спорить с тем, что я окончательно и бесповоротно влип в эту историю, которая будет отныне описана в этом документе. Поэтому, даже будь у меня время восстановить третье лицо в предыдущем абзаце (а мне дорога буквально каждая секунда), вряд ли это послужит какой-нибудь достойной цели. Тут, видимо, следует сообщить, что это я, Маркс Марвеллос, ваш покорный слуга и рассказчик, а также свидетель самого долгожданного выхода на «бис» за всю историю, второго пришествия – сами знаете кого.

Ваш покорный слуга и рассказчик, да, конечно. И вполне простительно, если вам не дает покоя вопрос, почему из всех людей на нашей планете, кому вполне могла выпасть обязанность стать свидетелем Пришествия (или, вернее, прелюдии Пришествия, ибо кто поручится, что в тот самый момент, когда я тюкаю на машинке эти строки, вернувшийся к нам Христос не позирует где-нибудь перед фотообъективом на узкой полоске флоридского пляжа, где до сих пор позировали фотографам лишь цитрусовые красотки в откровенных купальниках – и долго ли еще ждать, пока об этом узнает весь мир?), она выпала именно мне, страдающему раздвоенностью молодому ученому, для которого истинные и могучие литературные творения всегда были выше его понимания? Подобно тому, как сантехник-любитель не сможет отрицать, что грязь и беспорядок на полу ванной комнаты целиком и полностью на его совести, так и я вынужден признать рваный ритм этой рукописи, ее противоречия, неопределенность, отступления от канвы повествования – и, боже мой, – целую тысячу стилистических сбоев. Что касается этих стилистических несообразностей, то Аманда сказала мне как-то раз, что это вполне естественно для тех, кто родился под зодиакальным созвездием Рака. Раки легко подпадают под чужое влияние, так что, если читатель неплохо ориентируется в знаках зодиака (сам-то я в них совсем не силен), он наверняка простит мне мои грехи, узнав, что я Рак. Нет, я отдаю себе отчет в том, что критикам или филологам подобного астрологического оправдания будет маловато, но ведь им, черт побери, нечего совать нос в документы вроде этого.

Во всяком случае, осмелюсь заявить, что я весьма впечатлителен, и поэтому одни части моего повествования оказываются написаны языком и любимыми словечками Джона Пола Зиллера, другие части – языком и любимыми словечками Плаки Перселла, а третьи – языком и любимыми словечками юной хозяйки зверинца (вы сможете различить те места, где чувствуется влияния каждого из них?). А кроме того, временами все говорят одинаково, напоминая рассуждения какого-нибудь умника, кандидата в доктора наук в университете имени Джона Хопкинса. Что ж, отлично. Извиняться не буду. Допуская возможность литературных зверств с моей стороны (неужели меня осудят и повесят на каком-нибудь будущем нюрнбергском процессе над писателями?), я все еще испытываю радость от того, что именно мне, а не какому-нибудь супержурналисту, на спидометре которого накручено восемьдесят миллионов слов, выпало описать грядущий апокалипсис. (У меня вызывает дрожь одна мысль о том, что кто-нибудь мог бы назвать эту историю не «Новый придорожный аттракцион», а «День, когда вернулся Христос».) А еще я ужасно рад тому, что именно мне выпала эта честь, а не какому-нибудь ученому богослову или не кому-нибудь из наших молодых и подающих надежды романистов. Потому что и тот, и другой могли внести в это исторической значимости дело талант или проницательность, мне несвойственные; готов поклясться, их как громом поразило бы присутствие – мертвого и заляпанного гипсом – Господа Нашего, и я сильно опасаюсь, что по этой причине они оставили бы без внимания девушку. Девушку. Аманду.

Однажды в городке, где жила Аманда, побывал знаменитый европейский дилетант. Он прочитал серию лекций обществу Изящных Искусств и Горячего Лимонада им. Дэвида Крокетта. Стоял теплый, типичный для начала лета вечер. Чрезвычайно грузный отец Аманды, одетый в белый льняной костюм, взял с собой на лекцию тринадцатилетнюю дочь. Лекция проходила в спортивном зале местной средней школы. Отец с дочерью сидели в первом ряду. Аманда, на которой было изысканное платьице из розового органди с желтым пояском, была единственной, кто не источал обильно запах пота во время означенного культурного мероприятия.

Дилетант, должно быть, заметил это и поэтому на следующий день навестил отца Аманды в его теплице и попросил разрешения написать портрет его юной дочери. Отец счел предложение за честь. Аманда позировала сидя на плетеном стуле, однако дилетант запечатлел ее на холсте поднимающейся над облаком. Портретом девочка осталась довольна. Она согласилась отправиться с дилетантом на прогулку в поля, чтобы узнать побольше о европейском искусстве и культуре.

Урок, как оказалось, имел неформальную специфику. Аманда, по-девичьи жадная к знаниям, не была уверена в том, что узнала что-то новое. Однако совершенно неожиданно она увидела – порхавшего в воздухе, безупречно следуя по своей собственной органической линии, – невообразимо прекрасного аризонского махаона.

«Все проблемы искусства решены, тема закрыта», – подумала юная Аманда, узрев «линию красоты» в порхании прекрасного чешуекрылого насекомого. Вскочив на ноги, она бросилась вслед за бабочкой. Дилетант тем временем топал ногами и выкрикивал в адрес насекомого какие-то слова, похожие на специальные термины, которые Аманда понять не могла, однако, зная дилетанта, была уверена: это что-то из школьного лексикона. И лишь спустя многие годы она узнала, что словосочетание «coitus interruptus» отнюдь не является научным обозначением аризонского махаона.

Вечерами, когда зверинец закрывался до завтра, Аманда любила сидеть на краю болота и слушать кваканье лягушек. Слушать их рулады было в чем-то сродни перелистыванию страниц дорогого иллюстрированного альбома по мавританской архитектуре. Каждый раз, когда она переворачивала очередную страницу, ее встречала новая мозаика, пестрая и причудливая.