Новый придорожный аттракцион - Том Роббинс

Маркс же принял ее молчание за признание собственной неправоты.

– В принципе мне нетрудно представить себе, как ты пришла к таким выводам (и так далее… и тому подобное)… Теория Юнга о родовой памяти и коллективном бессознательном (и т. д. и т. п.)… Вызванные действием наркотика воспоминания о предшествующем опыте, который никак не мог иметь место в этой жизни… миграционные привычки птиц и насекомых… предания примитивных племен, рассказанные у костра; мифы настолько сложны, они представляют собой многоуровневые структуры, полны стольких инсайтов и символических смыслов, что их никогда бы не смог создать никакой атавистический разум. Честно говоря, я не взялся бы объяснить, как человеческий разум – или даже разум животных – мог бы получить ко всему этому доступ. Но вот что я тебе скажу, Аманда. Это не – как ты ее там называешь – клеточная память, это вообще не имеет никакого отношения к генетическим процессам. Память – это такой феномен, который резко отличен от простой передачи наследственной информации. Память – это прежде всего электрический процесс. И ее импульсы можно измерить инструментально. А вот передача генетической информации ДНК – это уже процесс химический. Поэтому, как только ты примешь во внимание разницу между электрическим импульсом и химической реакцией в чистом виде, тебе тотчас станет ясно, что твоя аналогия не выдерживает никакой критики. Нет, в одном ты, безусловно, права – и память, и ДНК хранят информацию. Все так. Однако подумай: и ваш джип, и часы у меня на руке – и там, и здесь имеются колеса и другие механические устройства. Но разве на моих часах при всем желании доедешь до города? (И далее в том же духе…)

Аманда только усмехнулась столь замечательной логике. (Увы, ее сандвич был почти полностью съеден и поэтому никак не мог улыбнуться вместе с ней.) Эх, жаль, тут сейчас нет Почти Нормального Джимми. Вот уж кто наверняка не оставил бы от стройных доводов Марвеллоса камня на камне. Нет, конечно, и Джон Пол Зиллер, и даже Плаки Перселл наверняка бы вступили с ученым в спор. Увы, к несчастью для Маркса, и Джимми, у которого остались неистребимы капиталистические инстинкты, и такой художник по натуре, как Зиллер, и социальный активист в душе Перселл – всех их так или иначе объединял трагический интерес к темным, иррациональным сторонам жизни.

Кстати, слово «трагический» принадлежало Марксу. Кому, как не ему, знать истинное его значение? Разве не он всю свою сознательную жизнь вел борьбу с подобными импульсами? Черт возьми, да при желании он мог только тем и заниматься, что купаться в трансцендентальном опыте, расширять магическое зрение обоих своих голубых глазных яблок. Мог бы – если бы уступил, сложил оружие перед примитивными поползновениями. Однако он остался тверд. Потому что точно знал: возможности человека в этом мире, все, что ему нужно для самосохранения и выживания, зависит в первую очередь от применения разума. Почти на все проблемы этой жизни имелись технологические решения – при условии, что нынешнее состояние научного знания способно их предоставить. Марксу еще в университете, а затем и в мозговом тресте вложили в голову, что, по возможности, необходимо сопротивляться регрессивным культурным тенденциям. Каждую ночь он пытался одолеть таинственного ангела, хотя и был вынужден признать, что проиграл первые два раунда. Марксу ничего не оставалось, как носить на себе позорные пятна «мира сновидений», подобно тому, как курильщик вынужден вечно демонстрировать людям желтые пальцы.

– Как я понимаю, – продолжал Маркс, – ты считаешь, что не существует никакой разницы между внешним и внутренним. Но в том-то и дело, что разница не только существует, но, да будет тебе известно, именно благодаря этой разнице и возможна сама жизнь.

Он пустился в пространные и нудные рассуждения, и, словно в отместку, солнце, этот козырной туз, вновь спряталось в рукав серого неба. Маркс же тем временем продолжал свои разглагольствования, и лишь только когда заметил, что Аманда, обнаружив еще один кокон, тихонько напевает себе под нос, в душу ему закралось подозрение, что она вообще его не слушает. Когда же кокон раскрылся и оттуда выпорхнула бабочка, подозрение переросло в уверенность.

Имелся только один способ заткнуть Марксу рот, и Аманда поняла: хватит тянуть. Увы, ей никак не удавалось это сделать.

– Ты уж меня извини, Маркс Марвеллос, но спать с тобой я не намерена.

Дело происходило в десять вечера. На ней была шелковая сиреневая туника, на которой были вышиты сцены из жизни королевы, в ожидании смерти ловившей мотыльков. Аманда стояла в дверях его комнаты над гаражом. Ее длинные ресницы затрепетали, дернулись и разлетелись – словно перьевые кисточки для смахивания пыли, которые пулеметной очередью прибило к снежной стене иглу. А потом вновь плавно опустились, увлекая за собой веки, и те наполовину прикрыли глаза.

– Мне кажется, ты почему-то решил, будто я дала тебе повод надеяться. Должна тебе сказать, что мы не раз обсуждали этот вопрос с Джоном Полом и решили, что делать этого лучше не стоит. Нет, ты физически привлекательный мужчина, и я не отказалась бы провести с тобой ночь. Но это было бы большой ошибкой.

Марвеллос, на котором были только брюки от клетчатого костюма, принялся нервно дергать волоски на груди.

– Значит, – произнес он с явной обидой в голосе, – твоему якобы свободному от предрассудков супругу не все равно, с кем ты спишь. Выходит, он тоже способен на ревность.

Архимед, которому принадлежит открытие принципа рычага, как-то раз сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Так вот он вполне бы мог занять позицию на нижней губе Маркса Марвеллоса.

– При чем здесь ревность? – возразила Аманда. – Джон Пол не возражает, если это делается красиво и честно. Так что я при желании могу заниматься любовью и с другим мужчиной. Или с женщиной, если мне того захочется.

Улыбке Аманды позавидовали бы даже херувимы Боттичелли.

– Тогда какого черта ты вышла замуж?

– А какое ко всему этому имеет отношение мое замужество? Я замужем за Джоном Полом Зиллером, потому что я без ума от его стиля. Потому что я люблю его, уважаю его, потому что мне ужасно нравятся все те трансформации, которые происходят вследствие того, что мы с ним делим общее пространство. Но, Маркс, пойми, брак – это еще не синоним моногамии, точно так же, как моногамия еще не синоним идеальной любви. Чтобы жить на этой земле легко и красиво, семьи и отношения должны быть более гибкими, более спокойными. Ритуал секса высвобождает свое волшебство как внутри брачных уз, так и вне их. Я отношусь к этому ритуалу с величайшим благоговением и исполняю его лишь тогда, когда это уместно. Что же до нас с Джоном Полом, то струя чужого семени вряд ли способна погубить нашу любовь и взаимную привязанность.

– Тогда почему ты отказываешь мне? – проскулил Маркс и обиженно уставился в пол.

Аманда закрыла дверь, шагнула ближе и поцеловала Маркса в щеку.

– Маркс, – произнесла она с нежностью, – у тебя такая ранимая душа, но ты упрям. А еще ты, скажем так, – ужасно впечатлительный. Но что самое главное, в тебе живет инстинкт собственника. Неудивительно, ведь в принципе это черты любого Рака. Нет-нет, я знаю, ты не увлекаешься астрологией, но, с другой стороны, ты же не станешь отрицать, что это твои типичные черты. И мы с Джоном Полом совсем не уверены, что ты сумеешь поддерживать со мной легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Стоит нам с тобой начать спать вместе, как ты влюбишься в меня, что само по себе прекрасно, но только осложнит нам жизнь. Ты начнешь требовать от меня все большего и большего. Ты превратишься в настоящего собственника и будешь постоянно заявлять свои права на меня. Ты станешь ревновать меня к Джону Полу. Пройдет не так уж много времени, и в наших отношениях возникнет напряженность, я имею в виду нас троих. Во что тогда превратится наша жизнь? Взаимные обиды в «Заповеднике имени капитана Кендрика»? Нет, думаю, ты еще не созрел для свободной любви.

Маркс медленно, в полном отчаянии, опустился на колени и обнял Аманду за ноги. Он зарылся лицом в ее источающую аромат тунику, и по его телу пробежала дрожь. Он рыдал, уткнувшись носом ей в ложбинку между бедрами, он скулил. Он прильнул к ней, вцепился в нее и ни за что не хотел отпускать.

Какое-то мгновение Аманда стояла не пошелохнувшись. Затем начала нежно поглаживать его светлые пряди, обвивать их вокруг пальцев, словно завязывая в невидимые узелки. Маркс слегка успокоился и даже поцеловал ее сквозь ткань. (Если ты бросишь меня, Аманда, то лучше сейчас!) Постепенно, подобно облетающим с деревьев листьям или распускающимся почкам или другим постепенным и потому ускользающим от глаза природным спектаклям, она потянула вверх тунику и сбросила трусики – они соскользнули вниз по ее ногам и остались висеть на икрах. Когда этот парашютик любви спланировал вниз, Маркс Марвеллос оказался лицом к лицу, если можно так выразиться, с ее волшебным цыганским лоном.