Князь Святослав - Николай Кочин

В сущности он только повторил формулу обещания, которую в своё время так же торжественно и со слезой провозгласил Никифор. А во всем остальном он стал поступать вопреки всему тому, что делал его предшественник. В пользу церкви, ненавидевший Никифора, он отменил закон, требовавший обязательного утверждения царём епископов. Отменил и тот указ, который запрещал монастырям и церквам приобретать недвижимое имущество. И даже отдал все свои поместья, лично ему принадлежавшие в пользу богоугодных заведений.

С показной готовностью он давал всем то, что у него запрашивали, и выказывал везде своё благочестие, любовь к церкви и уважение к патриарху. Его мучила роль убийцы царя — своего дяди и своего любимого полководца, сподвижника по войне. Он всюду кстати и некстати подчёркивал, что до конца дней своих будет страдать, потому что не сумел, не смог предотвратить этого неслыханного преступления и хоть тем немного утешен, что убийцы им разысканы, в убийстве признались и поплатились за это жизнью.

Без всякого повода он везде безмерно восхвалял полководческие дарования Никифора, его заслуги перед государством, свою близость к нему, свои родственные связи. Но и это ему казалось мало. Чтобы и себя успокоить и оправдаться во мнении окружающих, он однажды собрал всех царедворцев и высокопоставленных лиц и дал клятву перед богом, что сам никогда не мыслил подымать руку на василевса и никогда не хотел заступать его место, но если сам народ захотел того, то надо же было согласиться нести бремя василевса. Поскольку он, в противоположность Никифору, был известен как человек сугубо мирской, любящий шутки, веселье, шумные компании умных друзей, рискованные разговоры, легкомысленных женщин, и потому совершенно равнодушно относящийся к вопросам веры, то по приходу к власти он всячески старался задобрить влиятельных иерархов церкви, внушить им свою ортодоксальность, следил за тем, чтобы там говорили о нём как о ревностном блюстителе православной веры, стал вдруг посещать храмы и, становясь на виду, усердно молиться.

Ему никак не хотелось расставаться с Феофано, он любил её страстно. Но в то же время боялся Полиевкта. Поэтому Цимисхий сослал её в монастырь. Суровый Полиевкт за это удружил: ввёл новый догмат церкви — показание на царство смывает всякие грехи, насколько бы они тяжелы ни были. Но ненасытному во власти Цимисхию и этого было мало.

Вскоре умер Полиевкт. Тайна его смерти ушла в могилу вместе с ним.

Цимисхий был очень рад этому. Он тут же сказал паракимонену Василию, к которому его ещё больше привязала отрадная кончина Полиевкта.

— Нам угоден такой праведник на патриаршем престоле, которого дела мирские интересовали бы меньше всего.

— И который поменьше совал бы нос в наши дела, владыка, — согласился Василий, — С нас довольно этого постного старика, которого бог, наконец, прибрал…

Паракимонен подобострастно улыбнулся, но насупленный вид царя заставил его подавить улыбку.

— Полиевкт воображал себя равным царям и отравлял им существование, — сказал со вздохом Василий.

— Какого же ты мнения, паракимонен, о качествах патриарха, который был бы нам наиболее любезен?

— Я думаю, владыка, что на патриаршем месте должен быть человек простой, заботы которого ограничивались бы молитвой за подданных, да воздыханиями о своих и наших грехах. И учёность и смекалка патриарху не обязательны. Учёные патриархи, владыка, в богословских спорах добираются до таких вопросов, которые во вред славе и величию василевса. Это я давно заметил. Притом же, слишком тонкие суждения, чтение книг и обширные познания наводят на вредные сомнения и являются источником самых тягчайших ересей. На патриаршем месте, мне кажется, угоднее быть человеку бедному, не искушённому в сладостях жизни и мирских соблазнах. Богатство не каждому впрок. Бедный, вознесённый на патриарший престол, будет нам по гроб жизни благодарен и предан, ибо разница между тем, чем он был и чем стал, всегда будет ему напоминать о наших благодеяниях, а бывшая его бедность всегда станет страшить его, если ему пригрозит опасность потерять патриаршее место. Владыка, он будет всегда сговорчивее, смиреннее, богобоязненнее. Я это знаю, видел всяких во главе церкви. Чем скуднее умом и достатком, тем лучше.

— Великолепно, мой славный Василий. Где же мы достанем такого чудесного патриарха?

— У меня есть на примете один монашек. Праведная его жизнь известна среди простого народа. Люди бегают за ним, как за святым, прося помолиться за них. Тело его в струпьях от вериг, ум не обременён знанием, помыслы же всегда направлены только к богу, — ответил паракимонен, поняв намерения царя до конца. — Он отвечает всем требованиям василевса. Только вид у монаха не очень пристоен, праведная жизнь противоречит опрятности. Лохмат, грязен, вшив, слюняв. Придётся его принарядить немножко, но потом…

Цимисхий даже обрадовался:

— Это выше всяких похвал.

Устрой так, мой дорогой, чтобы на сборище митрополитов и епископов он явился в своём естественном виде. Да будет всем видна его несравненная святость. Пусть духовные отцы, проповедующие воздержание и отрешённость от мирских соблазнов вдоволь налюбуются на свой идеал.

Тут уж оба они обменялись улыбками.

Цимисхию некогда было заниматься церковными делами, он торопился упорядочить военные конфликты. Срочно созвал во дворец на совет митрополитов и епископов, которые находились в столице. Он ненавидел почти всех их. Со многими из них, когда они были ещё забулдыгами и вели светский образ жизни, он проводил игривые вечера в обществе доступных женщин. Видеть их лицемерно постные личины, озабоченность якобы неземными делами, было для него сейчас и забавно и тягостно.

Многих он презирал за узость мысли, за тупой фанатизм, из-за которого в подчинённых им монастырях людей гноили на цепях в подземельях за одно необдуманно брошенное слово. Несчастных называли «еретиками». А «еретиков» в Византии сжигали живыми, ослепляли, оскопляли, сажали на кол, четвертовали, распинали на крестах. Такими «еретиками» были чаще всего простые и добрые люди: крестьяне в сёлах, ремесленники в городе, у которых осторожность и византийское двоедушие, столь свойственные богатым и знатным, чиновникам и придворным, совершенно отсутствовали, и они походя высказывали мнения, идущие вразрез с мнением собора, патриарха, логофета полиции.

Многих из прибывших сюда василевс не жаловал за корыстолюбие, зная содержимое их шкатулок, количество поместий в провинциях, записанных на чужое имя, но приобретённых на приношения богомольцев.

Знал Цимисхий, как плохо кормят и содержат архиепископы, митрополиты и епископы свою братию по монастырям и церквам, а в поместьях морят голодом своих рабов.

Словом, василевс, при виде скуфьи и шёлковой рясы сразу терял весёлое настроение. А тут предстояло выдержать церемонию целого сборища. Он намеренно созвал его во дворце, дабы помнили: внизу тайные подземелья, и чтобы высказывались за того патриарха, который угоден царю. Слишком много натерпелся Цимисхий от Полиевкта, лишившего его любимой женщины; слишком много вырвали у него уступок в пользу церковных магнатов, воспользовавшись первыми днями его ещё не упроченного положения; слишком большую силу они представляли в государстве, мешавшую единодержавцам!

Полиевкт был вторым царём в стране, насаждал в подчинённых ему епископах ненавистную василевсом идею равнозначия царской и церковной власти. Цимисхий опасался, что при встрече с иерархами не выдержит царственного тона и сорвётся. Василий его наставлял, утешал:

— Владыка, когда речь идёт о важных вещах, не следует придавать им большого значения, и дело кончится хорошо. Выдвижение патриарха не стоит того, чтобы портить себе кровь.

Цимисхий немного успокоился. Но когда он увидел из- за занавеса этих божьих помазанников в митрах, в длинных волосах, в черных рясах, с золотыми крестами на тучных животах, эти надменные физиономии, спокойствие его оставило, на него повеяло из зала чем-то жутким и зловещим. Они-то знают, как прижать и унизить царя… Презренные твари, приходящие в ужас от писка мышей, они не в первый раз умели сгонять царя с престола.

Он знал, что они презирают его, знают все подробности гибели Никифора и то, что заточение любимой Феофано явилось следствием его трусости перед ними. И то, что они в душе и между собой смеются над его уступчивостью к ним и над отменой указов Никифора — тоже знал. И страх, смешанный с негодованием, вошёл в него с такой силой, какой он не испытывал ни в один из самых опасных моментов на поле боя.

— Мой милый Василий, я волнуюсь, — сказал он паракимонену. — Если бы я не зашёл так далеко, я бросил бы к их ногам царскую корону и удалился бы с моей Феофано в азиатское поместье ловить рыбу и охотиться на серн. Я не уважаю самого себя за эту робость перед этим лицемерным сбродом.