Обратная сила. Том 3. 1983–1997 - Александра Маринина

– А врачи? – изумленно спросил Орлов. – Они ведь должны были знать правду. Почему же они ее никому не рассказали, когда вернулись в Москву?

– Отличный вопрос! – Муромов назидательно поднял палец. – И мне он тоже пришел в голову. Поэтому я запросил данные обо всех врачах и сестрах в той бригаде. Впрочем, «бригада» – это громко сказано. За Уралом в тот момент были отмечены четыре вспышки дифтерии, всего было направлено одиннадцать человек, по два-три медика на точку. Один врач и одна или две медсестры. Вместе с Ольгой Александровной здесь работал доктор Потемкин. Когда дифтерию удалось победить, он уехал. И знаете что?

– Догадываюсь, – вздохнул Александр Иванович. – До Москвы он не доехал.

– Да что там «до Москвы»! Он даже до железной дороги не доехал. Тело так и не нашли. Пропал без вести. И этот факт послужил для меня еще одним подтверждением того, что со смертью вашей матушки не все гладко. Одним словом, Александр Иванович, я вам сведения выложил, а уж верить в них или нет – решайте сами. Но я чувствовал себя обязанным проинформировать вас обо всех обстоятельствах. Вот теперь, если хотите, можем и к мемориалу пройти.

«Что я должен чувствовать? – спрашивал себя Орлов, идя рядом с директором музея по выщербленной мостовой, перемежавшейся то и дело длинными участками немощеной дороги. – Что должен чувствовать человек, узнавший, что его мать, которую он считал умершей от болезни, на самом деле убил пьяный насильник семьдесят лет назад? Я не знаю. Не могу себе представить. Как странно все складывается: стоило мне сказать своим близким правду – и я начал погружаться в собственную ложь все глубже и глубже. Почему так получается? Если верить тому, что написано в книгах, подаренных Рувимом, все происходит закономерно и правильно, и задача человека – понять эту закономерность и извлечь из нее урок. Какой урок я должен извлечь? Что нельзя лгать? Но я сказал правду, и стало только хуже. И что мне теперь делать?»

Сквер, к которому привел Муромов, выглядел уныло: черные и темно-серые голые деревья, под ногами – хлюпающий подтаявший грязный снег вперемешку с огромными лужами; скамейки в основном пустовали, только на одной из них, усевшись на спинку и поставив ноги на сиденье, компания крупногабаритных подростков распивала пиво.

Евгений Степанович заметил, что по лицу Орлова мелькнуло выражение тоски и безнадежности, но он истолковал это по-своему:

– Сейчас, конечно, сезон такой, когда красоты нигде нет. Вот если бы вы летом приехали, вы бы застали совершенно другую картину. Вы, наверное, идете и думаете о том, что шагаете по трупам. Я угадал? Посмотрите направо: вот и памятник. Мы почти дошли.

Орлов молча кивнул. Разговаривать не хотелось. Чем ближе они подходили к мемориалу, тем больше он волновался.

Что ж, если проект действительно согласовывался с заказчиком, то Орлов не мог не признать, что вкус у Джеймса Эдуарда Фаррела-младшего был хорошим. Никаких традиционных чаш со змеями. Три высоких, неправильной формы, камня: черный, серый и белый, асимметрично расположенные на квадратной гранитной площадке.

На черном камне высечена надпись: «Ольга Александровна Орлова, 1895–1924». И чуть ниже – текст: «Мы должны жить Верой, Надеждой и Любовью: это наша опора, этим мы должны дышать, но надо помнить, что, как ни велика Вера, как ни благословенна Надежда, Любовь выше всего. Войно-Ясенецкий».

На сером: «Памяти всех медиков, погибших при борьбе с эпидемиями и опасными болезнями». И цитата из Пастера: «Я непоколебимо верю, что наука и мир восторжествуют над невежеством и войной, что народы сойдутся друг с другом не для разрушения, а для созидания, и что будущее принадлежит тем, кто сделает более для страждущего человечества».

На белом камне высечена горящая свеча, которую голландский хирург Николас ван Тюльп в семнадцатом веке предложил считать эмблемой врачебной профессии, и его знаменитый девиз: «Светя другим, сгораю сам».

– К сожалению, на момент работы над мемориалом мне не удалось раздобыть ни одной фотографии Ольги Александровны, – сказал негромко Муромов. – Конечно, было бы лучше, если бы здесь был высечен ее портрет.

– У меня есть фотографии, – ответил Александр Иванович. – Я бы вам их дал. Но вы ведь даже не попытались найти меня. Почему?

– Заказчик не разрешал. Не забывайте: все начиналось в восемьдесят девятом, когда еще была советская власть, КГБ и все такое. Я тоже предложил ему поискать родственников Орловых, но он ответил, что, насколько ему известно, в живых остался только сын Ольги Александровны, и если его вдруг начнет разыскивать гражданин США, который к тому же не является его родственником, это может быть расценено в инстанциях неблагоприятным образом. Эдди не хотел, чтобы у вас были проблемы. А я, со своей стороны, поговорил с местными, узнал, что после войны никто на могилу Орловой не приезжал и вообще никто больше захоронением не интересовался, ну и решил, что раз сыну все равно, то и искать его незачем. Простите великодушно, если я был не прав.

«Коковницына, – понял Александр Иванович. – Она нашла потомков Сандры Рыбаковой, она же говорила об этом. Наверное, после встречи со мной Анна Юрьевна написала им, что Александр Орлов жив-здоров, но своими корнями и историей своей семьи ни в малейшей степени не интересуется. И Фаррел счел меня отрезанным ломтем. А может быть, и в самом деле опасался навредить мне. Ведь Александра Иннокентьевича Раевского подозревали в связях с агентами империализма только потому, что его родственники жили за границей. И не просто подозревали, но и расстреляли за это. При советской власти иметь родственников за границей было не комильфо, этот вопрос отдельным пунктом стоял в каждой анкете, заполняемой для отдела кадров, даже если ты устраивался на должность дворника или уборщицы».

Он снял перчатку с правой руки, прикоснулся пальцами к черной поверхности камня, стоящего у самого края гранитной площадки. Камень, посверкивающий в лучах еще холодного солнца, оказался на удивление теплым.

– Скажите, Евгений Степанович, почему камни стоят именно так, а не иначе?

– Черный камень установлен точно над могилой Ольги Александровны. А остальную композицию художник уже подстраивал под оговоренное условие.

Значит, ему здорово повезло. Если бы черный камень стоял в центре площадки, добраться до земли под ним было бы крайне затруднительно. Но он стоит у самого края. Что это? Просто удача? Или, как написано в книгах Рувима, знак, что решение принято правильное?

* * *

На обратном пути они остановились перед домом, где снимал комнату Орлов.

– Вот здесь я и остановился. – Александр Иванович кивком головы указал на подъезд. – У Елены Денисовны.

– Долго еще планируете пробыть в наших краях? – поинтересовался директор музея.

– Самое большее – пару дней.

– Потом домой, в Москву?

– Да.

– Александр Иванович, должен предупредить: я непременно расскажу о вас Эдди. Уж не знаю, одобряете вы это или нет, но утаивать такую информацию от заказчика я не имею права. Сегодня же вечером позвоню ему, у них как раз утро будет. Возможно, он захочет с вами встретиться или хотя бы поговорить по телефону. Что мне ему сказать?

Орлов вытащил из бумажника визитку, протянул Евгению Степановичу.

– Здесь и телефон, и адрес. Буду рад знакомству.

Конечно, знакомству он рад не будет, и никакой Фаррел-младший ему не нужен. Снова придется врать, врать, врать… Но ни одной уважительной причины для отказа от контактов с внуком Сандры Рыбаковой Александр Иванович Орлов придумать не смог.

Квартирная хозяйка Елена Денисовна оказалась человеком деликатным и никаких вопросов Орлову не задавала, вполне удовлетворившись сказанными накануне словами о том, что он приехал по семейным делам. Однако услышанное от Муромова направило мысли Александра Ивановича в определенном направлении. Какой-то американец хотел построить в городе небольшой отель… Уж не Фаррел ли?

– Он самый, – подтвердила хозяйка. – Имени не знаю, но это точно тот, кто заставил нашу администрацию памятник врачам поставить. Он когда в первый раз приехал – никак не мог себе жилье найти, чтобы было удобно и прилично, так его на райкомовской даче поселили. Вот тогда он и решил, что нам отель нужен. Ну, с нашими порядками на одних только взятках разориться можно, он и отказался. А потом бандиты всякие наезжать начнут, как теперь принято. Конечно, неприятно, что нравы наши отпугивают весь мир, но нам, пенсионерам, только на руку, что приезжим негде селиться, – повторила Елена Денисовна то, что уже говорила вчера.

Результатом ее утреннего похода «на базар» оказался изумительного вкуса грибной суп с перловкой и тушеная говядина. Поблагодарив Елену Денисовну за трапезу, Орлов ушел в свою комнату и прилег на подозрительно скрипящий диван. Когда-то очень давно, еще студентом-первокурсником, когда он был Михаилом Штейнбергом, он читал одну из любимых книг отца – «Очерки гнойной хирургии» Войно-Ясенецкого. И строки из трудов именно этого знаменитого хирурга он увидел сегодня на памятнике Ольге Александровне Орловой, молодой женщине, матери маленького сына, не дожившей до тридцати лет и погибшей во имя своей профессии. А он? Что он сделал? Предал все, что только смог предать: своих предков, свою семью, память, свои мечты стать врачом, самого себя. Вся его семья была расстреляна только потому, что отец не захотел оставить тяжелых нетранспортабельных больных. Иосиф Ефимович Штейнберг был Врачом, именно так, с заглавной буквы. Руфина Азиковна могла уехать в эвакуацию без мужа, увезти детей, но она осталась, потому что для нее понятие «семья» было священным и тоже писалось с заглавной буквы. Если выжить, то всем. Если умирать, то вместе.