Тайна умрёт со мной - Анна Свирская

того. Не помню, что она надевала, но вполне возможно, что ту же самую юбку, и письмо могло лежать в кармане с предыдущего дня. Но брать письмо с собой странно в любой день, — Дэвид возразил самому себе. — И к тому же, если она переоделась, чтобы идти на реку, то как оказалась потом в библиотеке? Если собираешься идти на реку, то выйти можно, во-первых, через парадное крыльцо, во-вторых, через двери, которые выходят в малый парк, за дом, и, в-третьих, через двери в восточном крыле.

— Уилсон её видел от оранжереи, значит, она вышла через дверь в малый парк. Если бы она вышла через две другие, он бы её не увидел. Восточное крыло закрыло бы её.

— В тот день да, но в другой она могла пойти иначе. Быстрее всего, конечно, идти через восточное крыло, тогда не приходится его огибать, проходишь насквозь. Но она не любила там ходить. Та часть дома не сказать, что совсем запущенная, её проветривают, прибираются время от времени, но ощущение всё равно немного… печальное, что ли. И дверь там обычно заперта, потом приходится возвращаться, чтобы закрыть её. Или звать прислугу. В любом случае, как бы она ни пошла, библиотека не по пути. Вот о чём я говорю. Ей нужно было бы специально туда пойти. Или заранее унести письмо к себе в комнату.

— Мне казалось, что чем больше узнаёшь подробностей, тем более понятной становится картина. А я только запутываюсь ещё больше, — призналась Айрис.

— Для начала надо точно узнать, тот это почерк или нет. Может, нам это просто кажется… Я позвоню инспектору Годдарду.

— Может быть, у него появятся какие-то идеи… Хотя это письмо может совсем-совсем ничего не значить. В смысле, не иметь никакого отношения к преступлению. Мало ли у людей бумажек в карманах?

— Да, в той одежде, в которой ты ездишь в город, по делам… Но не в одежде, которую ты надеваешь только для катания на лодке. Вы правы, Айрис, в этом есть какая-то странность. У неё должна была быть причина взять письмо с собой.

— Я снова думаю о тайне, — сказала Айрис. — Если письмо старое, то сэр Джон мог упомянуть усыновление. Может быть, невольно раскрыть часть той самой тайны.

— Боюсь, мы вряд ли это узнаем. От письма почти ничего не осталось.

— Я думаю, кое-что всё же расшифруют. Поэтому хочу спросить: письмо могло иметь отношение к вашей ссоре с леди Клементиной? Может быть, какие-то денежные вопросы, вопросы наследства? Что-то, что очень обрадует инспектора Годдарда?

— Письмо отца? Нет, конечно. Мы спорили совсем не об этом. Хотя… — Дэвид нахмурился. — Я уже не знаю, что и думать…

Дэвид обессилено опустился в кресло напротив Айрис.

— Из-за чего вы с ней поспорили? — Айрис решила ещё раз попытать счастья. — Вдруг это важно… Вы говорили, что из-за книги. Что это за книга? Какая-то новая? Она поэтому пригласила Ментон-Уайта?

— Глупо было думать, что вы не поймёте, — Дэвид откинул упавшие на лоб волосы. — Да, это была её новая книга. И я считал, что её нельзя печатать. Может быть, кому-то другому и можно, но не моей матери. Она хотела отдать её Ментон-Уайту, а я считал, что это… Это вызовет скандал, и нашей семье придётся расхлёбывать его всю жизнь. Я понимал, что она вложила в книгу столько сил, столько… боли, но это нельзя было публиковать, — с отчаянной убеждённостью повторил он.

— И что там такого было?

У Айрис уже зрела в голове новая мысль. Если в книге было что-то настолько неприятное, опасное, способное спровоцировать скандал, мог ли кто-то убить ради того, чтобы не пропустить её в печать?

— Там несколько сюжетных линий, но одна, самая яркая… Я бы сказал, самая сильна… — Дэвид поднёс ладони к лицо и с силой потёр глаза, как делает уставший человек в конце дня. — Боже… Книга была про мать, которая не любит своего ребёнка. Вы можете сказать, что про это писали и раньше, но такого я никогда не встречал… Обычно описывается женщина, которой невозможно сопереживать, её нелюбовь делает её каким-то чудовищем в глазах читателей. И это всегда не единственная дурная черта героини. Например, это легкомысленная и тщеславная женщина, которая не то чтобы не любит ребёнка, просто равнодушна к нему и занята другим, светской жизнью, например. А там было другое… Героиня вызывает симпатию, она хороший человек. Она хочет любить своего сына, но не любит. Понимает, насколько она неправильная, пытается себя пересилить, найти в этом маленьком существе что-то трогательное, милое, но у неё не получается. Я не в состоянии описать в двух словах то, что расписывается на целые главы… Это и отвращение, и стыд, и отчаяние, и чего там только нет. Только не подумайте, что я почувствовал себя оскорблённым из-за этой истории. Я знал, что в этом нелюбимом ребёнке все увидят меня, но я был против публикации не поэтому. Вернее, не только поэтому.

— А почему? Из-за самой темы? — Айрис понимала, какое она вызовет негодование в обществе.

— Да. Я боялся… Я думал, мою мать просто распнут из-за этого. Все же считают, что женщина любит своего ребёнка просто потому, что она его мать. Так должно быть. Всегда бывает. Не может быть иначе, ведь это то же самое, что дышать, — никому не нужно учиться, оно происходит само собой, так устроен человек. Только чудовища, ужасные порочные женщины не любят своих детей. А Агнес, главная героиня, — вовсе не чудовище, она обычная, хорошая женщина. Она счастлива в браке, не изменяет мужу, не делает других ужасных вещей, которые объясняли бы подобное «извращение». Я думаю, моя мать не решилась бы опубликовать такое в тридцатых годах, но, мне кажется, и в пятьдесят восьмом было ещё рано… Даже сейчас. Я не уверен, что эту книгу правильно поймут. Её объявят безнравственной, скажут, что недопустимо, чтобы книги такого автора читали дети… Я сразу подумал, что после выхода истории Агнес сказки тоже перестанут продаваться, родители не будут читать их детям. А для моей матери это было очень важно — чтобы её читали, покупали книги. Не из-за денег… Для неё была важна любовь читателей, а она получила бы от них ненависть и презрение. Все сказали бы, что она написала о себе, что она — ужасная женщина.

— И вы, получается, прочитали книгу в тот день?

— Нет, раньше. Она отдала мне её сразу, как я приехал из колледжа. Мы с ней спорили, но не так… не так горячо. А в тот