В погоне за облаком, или Блажь вдогонку - Татьяна Туринская

Едва отъехав от Мыса, Лёшка свернул по чуть заметной в начинающихся сумерках дорожке в лес. Спрашивать, куда он ее везет, не имело смысла: мотоцикл рычал так, что уши закладывало даже в шлеме.

Дорожка была узенькая, почти неезженая, скорее даже тропа, а не дорога. Подчас Наталью хлестали ветви кустов. От греха подальше пришлось с головой укрыться дерматиновой попоной. А куда он ее везет, Наталья выяснит позже, когда приедут.

Остановился мотоцикл на небольшой полянке, совсем крохотной. Здесь тропка обрывалась: непонятно, кто ее сюда протоптал-прокатал — кому понадобилась дорога в никуда?

Лёшка снял с себя шлем, положил на решетку позади коляски. Обойдя мотоцикл, приблизился к Наталье и снял шлем с нее, не испрашивая ее на то позволения. Наклонившись, поцеловал.

Мягко говоря, восторга его поцелуй у Натальи не вызвал. Теперь она окончательно убедилась: сны все наврали про Лёшку. Вернее, она к ним не совсем справедлива: Лёшка в ее снах никогда не фигурировал, там присутствовали только Алёша и Алексей, иной раз случался просто Лёша. Все трое были похожи друг на друга, как три капли воды. И в то же время ни один из них, как выяснилось, не имел ничего общего с Лёшкой Дружниковым.

Губы у Лёшки и теперь, миллион лет спустя после детства, остались булатными. То ли всегда такими были, то ли ради Натальи он слишком старался, пытаясь продемонстрировать всю силу своей любви. Но кто же силу в губы вкладывает?! Им уверенность нужна, ласка и нежность. А сила губам как раз ни к чему, разве что какой-то оригинал надумает ими бутылки открывать.

Так ведь Наталья не бутылка! И Лёшка не оригинал. Тогда зачем пытать ее губами? Или это он так любовь свою до нее донести пытается? Словами сказать то ли не умеет, то ли стесняется, а губами, значит, можно?

Оторвать его от себя не было никакой возможности: Дружников, кажется, буквально вонзился в нее собой, губами своими несгибаемыми, в сталелитейном цехе отлитыми. Наталья ухватилась руками за бортики коляски, чтобы он ненароком не засосал ее всю, как удав несчастного кролика.

Увернуться от Лёшки можно было единственным способом: оставив свои губы в его губах. Пришлось покорно смириться с участью, и ждать, когда "удав" насытится.

Чтобы ждать было не так утомительно, Наталья начала размышлять. Если Лёшка до сих пор не научился целоваться — мужику, между прочим, тридцать шестой год! — чего Вика так в него вцепилась? Нужен он ей, такой? А Ольге, бывшей жене, нужен? Ведь, по словам мамы, то сойдутся, то опять разбегутся. Что за удовольствие иметь рядом мужика, не целующего, а пытающего женщину губами-клешнями.

И если он не умеет целоваться — насколько хорошо он делает все остальное? Не картошку чистит, не пылесосит или поломанные краны починяет, а… Ну, то самое. То, из-за чего Наталья в снах в девочку-облако превращалась. Из-за чего все буквы из волшебного своего наборчика теряла. То, из-за чего с ума сошла, свихнувшись на образе облака, превратив его в фетиш.

Проверять это опытным путем она ни за что не станет. Если это ее и интересует, то чисто теоретически. А практически пусть это выясняют Вика, Ольга, и еще черт знает кто. Пусть сами в облака превращаются. Наталье больше не нужны никакие облака. Ей бы от губ своих Лёшку оторвать — большего счастья и представить себе невозможно. Придется новую помаду покупать — она уже много лет пользуется только прозрачной, максимально приближенной к натуральному цвету. Такая не скроет синяки на губах.

Лёшка, наконец, отпустил ее. Не ожидая, пока он снова полезет со своей любовью, или начнет выяснять отношения, Наталья поторопила:

— Поехали! Время. Тебя Вика ждет. И водка с огурцами.

— Нехай.

И снова вцепился в ее губы. Попону, которой Наталья от веток защищалась, откинул, и ручки шаловливые давай под маечку совать. А ручки-то — не Алёшины. И не Алексеевы тем более. Лёшкины. Те, что руки-крюки. Может и не совсем бесполезные, но сказался общий Натальин настрой — после жутких поцелуев не хотелось ничего, кроме покоя. Ей бы губы свои освободить, а он уже большего домогается.

Вырвавшись, она крикнула:

— Хватит! Поехали!

А тот ей вторит:

— Хватит! Никого нет — не нужно ловчиться! Я же раскумекал, ты это насочинила, чтобы от остальных отчуриться. Так здесь мы одни, расслабься.

Его неправильная речь всегда ее раздражала. Удивительно, как она забыла об этой его особенности, когда позволила обманным снам убедить себя в любви к Лёшке. Иной раз этот его говорок мог показаться пикантным, но не сейчас. Сейчас хотелось как можно быстрее избавиться от Лёшкиного присутствия. Избавиться навсегда. Даже не вспоминать о нем.

Нет, нельзя его забывать. Надо помнить. Как пример собственной глупости. Если еще когда-нибудь она влюбится в реального ли человека, в придуманного ли героя — нужно будет вспомнить Дружникова, и от самой сильной влюбленности не останется следа. Потому что настоящей любви достоин только муж.

Лёшка уверен, что она специально увезла его от остальной компании, чтобы никто не мешал им заниматься любовью. Дурак. Но как ему объяснить, что Наталья не желает ни жестоких его поцелуев, ни рук пресных, неискусных?

— Домой, Лёш! Домой. Я — домой, а ты обратно, к Вике. Поехали.

Он устало присел на округлый верх коляски:

— Снова-здорово. Теперь ты будешь сквитывать мне за Вику. Сама же разумеешь — не нужна она мне. Она так, три-два на раз. Ну не монах я, да! Я же не кастрюк, я живой. Невмочь мне годами милости твоей поджидать: когда ты приедешь, когда собой меня поугостишь.

— Да не собираюсь я тебя собой угощать! Размечтался. Я всего-то позволила на пляж меня отвезти, а ты завез черт знает куда, да еще с ночевкой. Ты меня спросил: хочу ли я? Не хочу!

Тот осклабился: верхняя губа, и без того тоненькая, совсем под усы спряталась:

— Разве? А мне смыслилось хочешь. И шибко. Особливо тогда, днем.

За такие слова вообще-то по роже полагается. Но сидя в коляске, Наталья бы попросту не дотянулась до Лёшкиной физиономии.

Знал бы он, как ей самой противно вспоминать о том, что едва не произошло в халабуде из брезента. Он те успехи себе приписывает, а Наталья не ему, а Алексею позволила одежды с себя сорвать. А то и вовсе Маяковскому. И больше бы позволила, если бы муж ни разбудил. Как хорошо, что он позвонил — иначе она бы сейчас от стыда провалилась в тартарары за то, что не пожелала проснуться вовремя.

— Днем, Лёша, мне муж приснился. Любимый. За него тебя приняла — только поэтому и подпустила тебя. Спала я, если ты не заметил. Знала бы, что ты — ты бы и близко не подошел.

Она говорила, и сама себе начинала верить. Вообще у нее с враньем всю жизнь туго было. Если когда-то кто-то в ее ложь и поверил — только Лёшка, когда она ему про замужество соврала. Если поверил тогда — может, и сейчас поверит? На это вся надежда. Именно надежда и дала ей силы говорить уверенно. И от силы этой она сама распалялась: