На капитанском мостике - Иван Петрович Куприянов

На раздумья у нас не было времени.

М а р а с а н о в. Зачем вам думать, был человек, который за вас думал.

П л а т о н о в. Нет, и мы думали, как лучше выполнить задание партии.

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, вы же слепо верили в святость «гения».

П л а т о н о в. Нет, мы не слепо верили. Мы верили потому, что мы умом и сердцем принимали великие идеи партии. На наших глазах преображалась и страна, и наша жизнь. Вы хорошо знаете о наследии, которое нам оставила царская Россия. Люди были разутыми, раздетыми, голодными. В стране свирепствовали болезни. Страна была нищая, безграмотная, и за несколько десятилетий мы не только вышли вперед, но и до космоса поднялись. Как же можно всего этого не замечать?

М а р а с а н о в. Скажите, Тихон Ильич, разве у нас не могла коллективизация проводиться иначе? Чтобы мужик, так сказать, сам почувствовал вкус коллективизации и добровольно пошел в колхоз? А что мы сделали? Самого преданного мужика земли лишили.

П л а т о н о в. Продолжайте, я вас слушаю.

М а р а с а н о в. А как пятилетки выполняли? На энтузиазме да на костях.

П л а т о н о в. Говорите, говорите…

М а р а с а н о в. А в войну разве у нас все правильно было? Человек попал в плен, а мы освобождаем его и тут же наказываем, да еще как! Я что? Неправ? Человек и после войны может приносить пользу родине. В плену главным было выжить. Где же тут гуманизм?

П л а т о н о в. Все высказали? Можете добавить, что в революцию у нас слишком много было крови.

М а р а с а н о в. А разве это не так?

П л а т о н о в. Оппозиции? Какие оппозиции? Их не было! Выдумка! Контрреволюционных заговоров у нас не было, саботажа тоже?

М а р а с а н о в. Я этого не говорил.

П л а т о н о в. Вот, оказывается, как легко и просто можно судить о вчерашнем дне! Так вот, о мужике, преданном земле. Вы, видимо, имеете в виду кулака, а кулаку нечего было делать в колхозе. Он, этот «преданный» земле мужик, мечтал о другом — как бы поудобнее сесть на шею крестьянина. И советская власть лишила его земли. Обошлась без его услуг. Наша деревня прочно стала на социалистический путь развития. И в том, что мы победили фашистскую Германию, есть немалая заслуга советского колхозного строя. Теперь насчет пятилеток. Вы правильно сказали, что мы строили их на энтузиазме. А как же иначе? Надеяться нам было не на кого. Что ж, пришлось ремешки потуже подтянуть, и одну за другой стали выполнять пятилетки. Это обеспечило невиданный рост экономического и материального могущества страны. Что же тут плохого?

М а р а с а н о в. Да, но какой ценой?

П л а т о н о в. Цена большая. Но наша победа стоит того. И последнее — насчет пленных. Вы хорошо печетесь о пленных. Но, видимо, разные были пленные. Одни случайно попали в плен и в плену продолжали бороться с фашизмом, а другие сами воткнули штыки в землю и, больше того, сражались против нас. Так что ж вы хотите, чтобы у нас гуманизм был для всех одинаков? Но это же было бы надругательством над погибшими в честном и открытом бою. Нет, товарищ Марасанов! В этом вопросе не может быть уравниловки. Я, конечно, вас понимаю, вам бы хотелось, чтобы социализм к вам явился в белых перчатках, в парадном мундире, тихо, мирно, без борьбы, — но увы, такого в жизни не бывает. Новое, если хотите знать, завоевывается всегда в ожесточенной борьбе. Я знаю, ваше заявление выглядит бойким, но оно рассчитано на наивных людей, которые не знают жизни. Они послушают вас и могут сказать: какая светлая голова, как смело обо всем судит. Да и они вряд ли вам это сегодня скажут. А вы подумайте хорошенько. Вы же требуете от меня, чтобы я думал. Потрудитесь теперь сами подумать. Вы обязаны это сделать, хотя бы для очистки совести.

М а р а с а н о в. Ну, я никому ничем не обязан.

П л а т о н о в. То есть как это вы не обязаны? Ничего подобного, вы обязаны родителям, которые вас воспитали, дали образование, советской власти, которая вас сделала человеком.

М а р а с а н о в. В этом смысле я, конечно, обязан.

П л а т о н о в. И теперь последнее. Относительно моего преуспеяния. Да, я ничего не смог достичь, не стал ни академиком, ни министром, ни журналистом. Но в каждом академике есть частица Платонова: это я ему уступил дорогу, я пошел строить, а он учился наукам. Извините, Юрий Михайлович, но чем-то обывательским повеяло от ваших рассуждений.

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, запрещенный прием! Я, может, не меньше вашего люблю свою Родину. Если что, я тоже смогу постоять за нее. А думать — это мое право! Я не виноват, что я не люблю ура-патриотических фраз.

П л а т о н о в. Здесь мы сходимся. Я тоже не люблю. Сожалею, но вынужден вам сказать, что ваши рассуждения похожи на рассуждения тех, кто с бешеной злобой ненавидит нас. Знаете, что сказал один зарубежный деятель, довольно либеральный?

М а р а с а н о в. Посвятите, я с удовольствием вас послушаю.

П л а т о н о в. «Надо сделать все, чтобы у русских не было: ни Матросовых, ни Космодемьянских, ни Кошевых. Надо растворить их коммунистические убеждения в общечеловеческом гуманизме».

М а р а с а н о в. Тихон Ильич, но это же совсем другое. Я говорю о праве критики. Нельзя становиться в позу: если мое, пусть серенькое, а критиковать не смей!

П л а т о н о в. А вы подумайте хорошенько.

М а р а с а н о в. О чем?

П л а т о н о в. Одно вам могу сказать — ни партия, ни мы, участники былых сражений, пока мы живы, никому не позволим перечеркивать путь, пройденный нами. Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых. Я одного хочу — чтобы вы, друг мой, гордились своей Родиной, любили ее, знали бы и помнили, в каких муках рождалось наше государство, в какой ожесточенной борьбе. И чтобы вы, Юрий Михайлович, с честью продолжали славные дела своих отцов.

М а р а с а н о в. Ну что ж, Тихон Ильич, спасибо за урок политграмоты. Я, можно сказать, теперь стал вполне образованным, просвещенным!

П л а т о н о в. Ваша ирония вам идет, только вы напрасно иронизируете.

М а р а с а н о в. Вы меня не поняли. Я нисколько не иронизирую.

П л а т о н о в. Человек, Юрий Михайлович, силен верою в свое великое назначение, верою в непременное торжество великих идеалов. Как только он теряет веру, так тут же наступает крах. Он неминуемо скатывается в мещанское болото, становится обывателем, точнее — потребителем в обществе. И на людей-то он смотрит: «А что я могу с него иметь?»

М а р а с а н о в (смотрит на часы). Да, Люба, видимо, задерживается. С вашего разрешения, я как-нибудь зайду. Рвать по живому, Тихон Ильич, всегда трудное дело.

П л а т о н о в. Что ж, до встречи, Юрий Михайлович!

Марасанов прощается, быстро уходит.

(Посмотрев ему вслед.) Пусть подумает. А пока Любы нет, я, пожалуй, сейчас фотографии повешу на прежнее место. Это ведь не частная коллекция. Эти фотографии — живая история одной человеческой