Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны» - Михаил Ремизов

– Но Россия как целостное национальное государство все-таки заинтересована в стабильности своих границ, и будет прикладывать все усилия к тому, чтобы этот конфликт как можно скорее исчерпался.

– В принципе, да. Стабильность границ – это хорошо. Но сегодня на этом направлении ее нет. И эта проблема не решится сама собой. Соответственно, чтобы новая стабильность границ возникла и была приемлемой для нас, нужно иметь свой сценарий для территории Украины, выходящий за рамки пожеланий о том, чтобы с той стороны границы все снова стало как раньше, только без Крыма. Ставка на статус-кво в сегодняшних условиях уже не сработает.

Вместо заключения

Не пора ли снять кандалы?

В декабре 2014 года, на волне резкой девальвации рубля, президент подчеркнул, что происходящее в экономике – «это не расплата за Крым… это плата за наше естественное желание самосохраниться как нация, как цивилизация, как государство». В логике его рассуждений – это цена реального суверенитета. Все верно: суверенитет действительно имеет свою цену, и очень немалую – свобода обходится государствам не дешевле, чем людям. Но в данном случае точнее было бы сказать иначе: мы платим не цену суверенитета, а цену его отсутствия. Прежде всего – в финансово-экономической сфере, но не только. Нехватка технологического суверенитета скажется чуть позже и не менее болезненно.

В этом смысле нет ничего нелепее сравнения наших сегодняшних отношений с Западом с холодной войной второй половины ХХ века. Тогда под красным знаменем ходило полмира, и мы бодались со Штатами за условный Гондурас, ведя позиционную и подчас взаимовежливую борьбу. Даже со скидкой на уменьшившийся масштаб нашей «сферы интересов» (весь мир – тогда, постсоветское пространство – сейчас), нынешнее положение дел очень мало напоминает прежнее соперничество сверхдержав. Скорее это отношения глобальной империи с непокорной провинцией.

Конечно, «глобальная империя» – это метафора. От классической империи она отличается очень многим, и прежде всего – запрограммированным дефицитом ответственности в зонах влияния и контроля. Власть и ответственность расходятся все дальше – это одна из принципиальных черт «прекрасного нового мира». Но это метафора вполне осязаемая, проецируемая сразу на нескольких уровнях реальности. Присмотримся к некоторым из них.

«Демократия» как глобальная инквизиция

В 2008 году вышла статья американского «неокона» Роберта Кейгана под названием «Конец конца истории»[138]. Она, конечно, куда менее знаменита, чем статья Фрэнсиса Фукуямы, к которой отсылает заголовок[139], но не менее знаменательна – как вклад в идеологию нового мирового порядка. Кейган с тревогой указывает на новых оппонентов американоцентричного мира в лице самоуверенных автократий (наиболее заметными из которых являются Китай и Россия – собственно, их усиление и служит для автора признаком того, что Фукуяма со своим «концом истории» поторопился) и, задаваясь вопросом, что же отличает их от демократических стран, обнаруживает действительно ключевой критерий. Это отрицание права на вмешательство. В его логике, необходимым и достаточным критерием принадлежности к «демократическому миру» является признание глобального «права на вмешательство». Если вдуматься, это не просто экспертное мнение, а довольно емкое описание американской концепции легитимности в международных делах: вы признаете право «международного сообщества» на вмешательство, «международное сообщество» в ответ признает вас демократией.

Эта формула недвусмысленно вводит идею демократии в контекст глобального имперского порядка, внутри которого надгосударственная инстанция действует как источник легитимности нижестоящих властей.

В роли такой инстанции может выступать непосредственно США как мессианское сверхгосударство или некий международный синклит «государств-единомышленников» – в конечном счете это не так уж важно. Важно то, что критерием демократичности государства выступает его отказ от полноты суверенитета.

Смысл демократии при этом кардинально меняется. Из механизма самоуправления она превращается в своего рода универсалистскую религию, кодифицированную через определенный набор предписаний и запретов и имеющую верховную интерпретирующую инстанцию, одновременно «жреческую» и «силовую» – примерно как инквизиция. Именно это псевдорелигиозное притязание лежит в основе подразумеваемой монополии США на трактовку международного права, которую, быть может, и вынужденно, но очень наглядно нарушила Москва сначала в августе 2008-го, а затем в марте 2014 года.

А это значит, что глобальные жрецы демократии уже вынесли свой вердикт. С определенного момента русские в их глазах не просто грешники, а еретики. На грешников и лицемеров инквизиция легко может закрыть глаза безо всякого ущерба для своих принципов, но «ересь» выжигается каленым железом.

Экономика «вашингтонского консенсуса»

Жесткая денежно-кредитная политика, либерализация внешней торговли и финансовых рынков, свободный обменный курс национальной валюты, приватизация как панацея и дерегулирование экономики – эти и подобные им правила, сформулированные Джоном Вильямсоном[140] на примере либеральных реформ в Латинской Америке (кстати, весьма неудачных в итоге) и получившие название «вашингтонского консенсуса», составили макроэкономический кодекс неолиберала применительно к развивающимся рынкам. «Десять заповедей» «вашингтонского консенсуса» – это краткий конспект того, что нужно от нас глобальному капиталу.

Можно спорить, насколько плохи или хороши эти правила вместе и по отдельности, но вполне очевидно, что они выстроены под одну-единственную стратегию: иностранные инвестиции как ключевой фактор роста. Очевидно и то, что в ближайшие годы этот фактор роста нам не грозит. В условиях «нормального» догоняющего развития эти правила практически никому не приносили успеха. Интересно, каковы будут следствия их применения в «аномальных» политических условиях?

Ответ на этот вопрос мы можем получить в ходе уникального исторического эксперимента, который проводится на наших глазах многоопытным гайдаровским поколением реформ: мы продолжаем хранить верность «вашингтонскому консенсусу» даже на фоне прямого объявления бессрочной экономической войны со стороны Вашингтона.

Отчасти это следствие институциональной недостаточности. Все-таки альтернативная экономическая модель – способность создавать эмиссионный доход, не раскручивая инфляционной спирали, и обеспечивать доступный внутренний кредит, не подстегивая утечку капитала – требует более высокого качества финансовых кадров и институтов, чем те, что мы имеем. Но единственный способ научиться что-то делать – начать это практиковать, хотя бы понемногу. Чего мы пока не наблюдаем.

Доктрина «стратегической неуязвимости»

После победы в холодной войне Америка ни минуты не сомневалась, что ей надлежит не только сохранять, но и наращивать военную мощь. Оставался вопрос: для чего? Одним из ответов стала так называемая «доктрина стратегической неуязвимости», предполагающая, что на смену прежнему балансу гарантированного взаимного уничтожения и политике сдерживания между сверхдержавами приходит ставка на абсолютное превосходство «одинокой сверхдержавы» над любыми потенциальными соперниками.

Эта идея не всегда проговаривается прямо, но сквозит между строк в американской военной стратегии. Самый наглядный пример – курс на развертывание глобальной системы ПРО, который претворяется в жизнь невзирая на все финансовые и технологические проблемы. Понятно, что эта система сама по себе неспособна лишить РФ или КНР их стратегических наступательных возможностей. Но все дело в том, что она и не имеет особого значения «сама по себе» – а лишь в комбинации со сценариями превентивного «обезоруживающего удара», причем в неядерном или маломощном ядерном оснащении (для минимизации экологических последствий). Подразумевается, что та часть ответного потенциала, которая уцелеет по его итогам, и должна быть парирована глобальной ПРО.

Безусловно, реализуемость полноценного «обезоруживающего удара» высокоточным оружием пока остается гипотетической. Но американский арсенал крылатых ракет, вкупе с превосходством в космической разведке и связи, наличием разветвленной сети военных баз и господством в мировом океане, – позволяет говорить об этом всерьез. Равно как и концепция «глобального молниеносного удара» (Prompt Global Strike, PGS), вышедшая на официальный уровень при Буше-младшем. По замыслу, речь идет о системе, позволяющей нанести удар высокоточным оружием по любой точке планеты в течение одного часа (по аналогии с ядерным ударом, но в неядерном оснащении). То есть о новом средстве глобального устрашения, позволяющем действовать «экологически чисто» и с соблюдением гуманитарных приличий: «быстро и небольно». Формально, как и в случае с ПРО, официальным «алиби» проекта служат террористические режимы. Но нужно отчетливо понимать: сама «молниеносность» – а именно в ней вся суть и вся сложность замысла – критически важна именно в отношениях с противником, обладающим ответным стратегическим потенциалом.