Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны» - Михаил Ремизов

Кстати, именно эту жизненно важную избирательность в отношениях с западным миром нам категорически не рекомендуют его уполномоченные представители. Для того чтобы избежать катастрофической изоляции и жалкой участи «страны-изгоя», утверждает Кондолиза Райс, «Россия должна в полной мере интегрироваться в мировой политический и экономический порядок».

Этот отнюдь не громогласный пассаж кажется мне кульминационным моментом нашумевшего выступления госсекретаря в Фонде Маршалла, поскольку он обнажает главную «стратагему» антироссийской игры – навязывание ложных альтернатив:

● между абсолютной изоляцией и безоговорочной интеграцией;

● между монополизированным международным правом и его полным отсутствием;

● между подчинением чужой империи и восстановлением собственной;

● между «новым мировым порядком» и новой холодной войной;

● между модернизацией и независимостью.

Уклониться от шаблонного выбора – быть может, ключевая задача российской стратегии на данном этапе.

Перейдя Рубикон: год после «крымской весны»[137]

– На протяжении двадцати тех лет, что Крым существовал в составе Украины, фактически другого государства, люди жили в условиях, когда им преподавался другой язык, другая культура, но они все равно остались русскими. Как им это удалось?

– Действительно, когда Крым еще был в составе Украины, одним из его отличий от других регионов Юго-Востока было то, что русские не записались в переписях украинцами и не стали себя таковыми считать. В других регионах этот процесс реидентификации происходил, причем не только в постсоветский, но и в советский период. В чем причина особой резистентности крымчан по отношению к ассимиляционному давлению? Возможно, в том, что для них этнонациональная – русская – идентичность оказалась в тесной связке с идентичностью региональной – собственно крымской. То есть в неблагоприятный для своего развития украинский период русская идентичность на полуострове выжила и сохранилась в коконе регионального патриотизма.

Отдельно здесь стоит сказать о Севастополе. Свойственный его жителям «городской» патриотизм неотделим от русского национального патриотизма и российского государственного. Без этой связки с русским национальным началом и российским государственным просто не складывается пазл героической истории города, его судьбы. Архетип «героической обороны», с которым устойчиво ассоциируется Севастополь, стал залогом упорства в сохранении своего национального «Я» вопреки обстоятельствам. Не случайно все началось именно с митинга в Севастополе, своего рода восстания в этом городе.

Думаю, несмотря на внутреннюю, не очень понятную из Москвы дистанцию между Крымом и Севастополем, этот город был и остается донором русской идентичности для всего полуострова. Хотя идентичность Крыма в целом, конечно, более сложная, в ней есть разные этнические и цивилизационные слои.

– Среди этих слоев украинский слой не задержался или не сложился?

– Есть «украинство» как идея, а есть просто украинская этнографическая специфика. Ни то, ни другое не пустило в Крыму глубоких корней. То, что «украинство» как идеология отторгается крымчанами, было ясно по многим признакам – включая референдум 1991 года, достаточно специфическое электоральное поведение в рамках Украины и, конечно, более чем однозначная и красноречивая реакция крымчан на торжество этой идеологии на майдане. Что касается этнографической украинской специфики, она тоже, насколько я могу судить, не была здесь сильно выражена. Может быть – лишь в качестве элемента общего южнорусского ореола. Да и в советское время политика украинизации затронула Крым в меньшей мере, чем другие земли Новороссии, включенные в состав УССР.

– Известно, что, когда Крым был в составе Украины, Россия вела политику в отношении русскоязычного населения: поддерживала флот, была очень тесная связь с Москвой. Можно ли сказать, что тот факт, что Россия не оставляла Крым, сыграл свою роль в воссоединении?

– Во-первых, Россия, к сожалению, оставила Крым. В начале 90-х годов, при распаде СССР, когда было много и юридических, и политических возможностей оспорить его вхождение в состав независимой Украины. Я имею в виду и референдум в самом Крыму в январе 1991 года, когда подавляющее большинство жителей полуострова высказались за крымскую автономную республику и ее прямое вхождение в Союз ССР без какого-либо упоминания и участия Украины. И уже в декабре 1991 года – общеукраинский референдум, где был нарушен принцип о том, что автономия должна принимать решение по выходу из Союза отдельно. То есть произошел очевидный разрыв легитимности в тот момент, когда Крым был принудительно отцеплен от общего пространства в составе независимой Украины. Можно напомнить и про особый статус Севастополя как города союзного подчинения, который, строго говоря, к УССР вообще не присоединяли. Ельцин предпочел на все это закрыть глаза. И это было нашей официальной позицией до самого последнего момента.

Во-вторых, политика России в отношении русской части Украины была в целом очень слабой и малоэффективной, это одна из причин того, что мы потеряли общественное мнение сначала центра Украины, во многом русскоязычного, а сейчас, боюсь, теряем и общественное мнение Юго-Востока.

В Крыму ситуация была несколько лучше, в том числе, например, за счет особых усилий Москвы как субъекта Федерации в период правления Лужкова, надо отдать ему должное в этом вопросе. Скажем, филиал МГУ в Севастополе был важным символическим фактором присутствия.

Но ключевым фактором присутствия был, конечно, Черноморский флот. И само наличие этой военной базы, несмотря на все проблемы с устаревшим, физически и морально, составом кораблей – а Украина, напомню, блокировала обновление флота, – сыграло в итоге решающую роль в возможности возвращения Крыма в Россию.

Но в целом, возвращаясь к вашему вопросу, еще раз хочу сказать, что Россия делала на протяжении этих постсоветских лет недостаточно для того, чтобы такое возвращение в принципе могло состояться. Поэтому произошедшее можно рассматривать скорее как чудо, чем как закономерный результат неких последовательных усилий.

Теперь, когда Крым в составе России, возникает множество вопросов, связанных со строительством национальной идентичности и с национальной политикой в Крыму. Первый и самый острый вопрос – что делать с крымско-татарским населением?

Крымско-татарский фактор в минувшем году не сыграл той роли катализатора конфликта, которую он мог сыграть. Удалось, в принципе, установить контакт со значительной частью крымско-татарского сообщества, вовлечь их в сотрудничество. Другая, заведомо враждебная часть была по сути максимально ограничена во влиянии на крымские процессы.

Надо сказать, что в целом сознание крымских татар, безусловно, этноцентрично, то есть они думают о собственных этнических интересах, но при этом они достаточно прагматичны. Это дает шанс на то, что позиция сообщества в целом будет склоняться в сторону реализации своих интересов в новых условиях.

При этом надо четко понимать, что может быть предметом компромисса, а что нет. По сути, для федеральных и региональных властей должна быть одна главная красная черта, вопрос, в котором уступки невозможны, – это вопрос о превращении Крыма в национальную республику крымских татар. Это требование, которое, в разных аспектах и формулировках, заложено в программных документах Курултая и Меджлиса и которое категорически неприемлемо для абсолютного большинства населения Крыма и не соответствует его действующей Конституции. В других вопросах – статус репрессированных народов, решение социальных и имущественных проблем, гарантии прав национально-культурного развития – нужно стремиться к сотрудничеству и взаимопониманию.

Одним из подводных камней в этнонациональной политике Крыма может стать закон о языках, который призван конкретизировать положение Конституции республики о трех государственных языках. В редакции законопроекта, внесенной со стороны крымско-татарских представителей во власти, предусмотрен принцип обязательности изучения всех трех языков в школах республики. Это, по сути, повторение опыта некоторых наших национальных республик. Но этот опыт принудительного изучения национального языка, безотносительно к выбору детей и родителей, во-первых, сам по себе крайне неудачен и является почвой для постоянного, тлеющего этнолингвистического конфликта в таких субъектах, как Татарстан и Башкирия. Во-вторых, еще раз повторю, Крым – не национальная республика. Он достаточно натерпелся от украинизации последних двух десятилетий, чтобы сейчас подвергаться каким-либо принудительным этнолингвистическим экспериментам.