Гроза на Шпрее - Юрий Дольд-Михайлик

И вот все складывается так, что он не сможет встретиться с Зеллером и узнать у Марии, как дела. Хорошо еще, что можно через владельца кафе сообщить о своем внезапном отъезде.

Ровно в полдень Фред Шульц встретился на аэродроме со своим начальником. Вид у Нунке был озабоченный. Из-за плохой метеорологической сводки самолет задерживался. Только через три часа маленький двухместный самолет поднялся в воздух. Протерев рукой вспотевшее круглое окошко, Григорий поглядел вниз. Земля стыдливо прикрывала свою осеннюю наготу серыми полотнищами туч. Вверху плыли облака, они походили на лохмотья, отодранные от этих полотнищ. Самолет маневрировал между ними, то набирая высоту, то снижаясь. Григорию вспомнилось его последнее воздушное путешествие и то чувство радости и облегчения, которое он тогда испытал. Все обернулось не так, как он надеялся, совсем не так. Заныло сердце. Это была тупая, ноющая боль. Вместе с тревожными мыслями она увеличивала ощущение опасности. Зачем «королю незримых теней», как называли Гелена, потребовалось увидеть какого-то скромного Фреда Шульца? Что ждет этого бедолагу Фреда в Пуллахе? Какая неожиданная опасность подстерегает его там? Чтобы не разговаривать с Нунке, а обдумать линию поведения, Григорий смежил веки, словно и впрямь хотел подремать.

Но Нунке и сам не собирался продолжать начатый на аэродроме разговор. Трехчасовое ожидание окончательно измучило шефа, и теперь его тоже одолевали невеселые мысли.

Вчера снова было столкновение с Гансом, на этот раз более острое, чем когда-либо. Встретившись с сыном только за ужином, отец увидел, что у того разбит нос и опухли губы. «За что тебя так?» — поинтересовался Нунке, в душе радуясь, что мальчик участвовал в какой-то драке, как и надлежит каждому нормальному школьнику его возраста. «Я отказался играть в военную игру», — равнодушно ответил Ганс и протянул матери свою уже пустую кружку: «Мама, налей еще немного молока, оно такое холодное, даже губа меньше болит…» Сдерживая гнев, Нунке уже спокойно спросил: «Почему отказался? Может, ты заболел или плохо себя почувствовал?» — «Просто я ненавижу войну», — также равнодушно ответил мальчик, больше думая о молоке, которое так приятно остужало горячие губы, чем о не забытом еще ужасе перед бомбежкой, о своих разговорах с Лютцем, который так неожиданно исчез из школы, а потом чуть не исчез из его жизни. «Ага, ненавидишь войну, — сдерживая бешенство, констатировал Нунке. — Ну, а если бы в наш дом ворвались разбойники и на твоих глазах стали бы издеваться над мамой и Труди? Как бы ты тогда поступил?»

Очевидно, Ганс не ожидал такого оборота и теперь, чувствуя, что его хотят толкнуть на скользкий путь, в отчаянии захлопал ресницами. «Почему же ты молчишь?» Белесые брови мальчика вздрогнули, поползли к переносице: «Тогда, тогда я бы…» — начал он, заикаясь, потом на миг замолчал и вдруг с вызовом крикнул: «Но ведь речь шла о чужом доме! Инструктор по гимнастике поставил перед нами задачу: прорваться через польский коридор, захватить Гданьск, сломить сопротивление, просочиться сквозь его оборону и…» — Ганс не досказал. «Вон из-за стола! Трус, никчемный трус!» Дальше произошло нечто отвратительное, нечто такое, о чем сам потом старался забыть. И он, может, забыл бы, если бы не осуждающе холодный взгляд Берты и упорное молчание Ганса…

Черт побери, чувствуешь себя словно бы нахлебником в собственном доме. Может, все эти разговоры — влияние репетитора, который жил у них некоторое время? Берта не любит о нем вспоминать, зато Ганс всякий раз ссылается на его вкусы и взгляды. Надо проверить в школе, что это за тип! Давно надо было подумать об этом! Итак, часть вины лежит и на отце. Он редко бывает дома, мало внимания уделяет семье. Но должны же они понимать, что он — их кормилец, отягощенный делами. Вот Трудхен, его маленькая Трудхен, та всегда ласкова с ним. Когда она с грациозностью кошечки трется нежной щечкой о его щеку, он готов исполнить любой ее каприз. Она это прекрасно знает и этим пользуется… Может, Ганс ревнует его к сестре? Может, ему надо относиться к мальчику более снисходительно? Завоевать доверие, вводя его в круг сугубо мужских интересов, пробудить фамильную гордость…

Только один бог знает, как за это взяться. Наверно, во взаимоотношениях с детьми надо владеть чем-то таким, чего у него нет. Вот сумел же Шульц очаровать, приручить эту злючку Иренэ, которая его, Нунке, просто ненавидела. А что, если попробовать познакомить Ганса с Фредом?.. Нунке искоса поглядел на спокойное, с закрытыми глазами лицо Шульца и с завистью подумал о том, как беззаботно живется Фреду, сколько у него возможностей выдвинуться, достичь чего-то высшего, чем достиг сам Нунке… Да, надо пригласить Фреда в гости, предварительно объяснив ситуацию.

А тот, кого Нунке уже привык называть Фредом Шульцем, именно в эти минуты тоже думал о своем спутнике.

«Для тебя это небо — родное, одно это уже великое счастье. И ноги твои сейчас ступят на родную землю. Ты этого не заметишь, ты об этом даже не подумаешь. Потому, что любишь ты не свою родную землю, а кумиров, которых на ней сотворил. К одному из них ты летишь сейчас на поклон, загипнотизированный силой, которой его наделили тысячи подобных тебе… А может, я преуменьшаю значимость Гелена? Вижу его в кривом зеркале, где смещены все пропорции? И проникновенный ум кажется мне хитростью, умение маневрировать и принимать категорические решения — неразборчивостью в способах, желание полнее проявить способности — карьеризмом… Впрочем, организатор он хороший, а рука у него твердая и беспощадная. В решительности тоже не откажешь. Он заранее обдумал безошибочный ход и уже в начале сорок пятого улепетнул подальше от «обожаемого» им фюрера. Вначале в Цоссен, а потом в небольшой городок Оландсальм в горах Южной Германии. Когда сюда подошли американские войска, он сам выехал им навстречу и преподнес, как преподносят гостям хлеб-соль, картотеку гитлеровской агентуры в Восточной Европе и другие весьма секретные документы, предварительно заботливо вывезенные с собою якобы для того, чтобы их припрятать. Теперь Гелен, которому американцы поручили создать разведывательную сеть, конечно, курируя ее, стал расшибаться в лепешку — и совсем не для того, чтобы избавиться от надоевшего опекунства. Нунке не раз осторожно намекал на это, а сегодня перед отлетом напомнил опять…»

Легкий американский самолет незнакомой Григорию марки развил бешеную скорость, значительно большую, чем можно было ожидать. И вскоре под его крылом, словно огромная диорама, распластался Мюнхен со всеми своими пригородами, обнаженными сейчас парками, не разобранными еще развалинами и стальной лентой Изара. Где-то здесь возле Штарнбергерзее находится и вилла, в которой расположился штаб «самого таинственного человека двадцатого столетия», как называют Гелена в прессе, желая поразить воображение читателей и создать вокруг нужного имени легенду. А неподалеку должен быть Пуллах со всем своим многочисленным аппаратом.

По дороге от аэродрома до Штарнбергерзее Нунке вознаграждал себя за молчание в самолете. Должно быть, нервничал из-за истории с Больманом и старался болтовней рассеять собственные опасения. Когда тебя вызывает начальство, никогда, особенно если речь идет об «Организации Гелена», как скромно именуется разведывательный центр в Пуллахе, не знаешь, похвалят ли тебя или накажут. Остерегаясь шофера, Нунке, конечно, не говорил это прямо, но таков был подтекст каждой его фразы. Слова, которые сыпались и сыпались с его губ, напоминали мелкий дождик, органически сливавшийся с безрадостным серым днем, оголенными деревьями, шорохом шин на асфальте. Григорий вспомнил два своих приезда в Мюнхен во время войны. Ее следы не стерлись еще с лица города, а вот из сознания людей они выветрились с удивительной быстротой. Иначе не сидел бы он сейчас рядом с Нунке, не ехал бы на аудиенцию к Гелену, не торчал бы в Западном Берлине, чтобы не дать проклюнуться злому зерну, посеянному, чтобы взрастить новую войну.

Почему у людей такая короткая память? Неужели мозг современного человека может охватить лишь вещи малого масштаба? А величайшие катастрофы просто не укладываются в нем, пугают своей грандиозностью, люди отворачиваются от них как от чего-то совершенно неосознанного, настолько стихийно-могучего, что даже нечего и думать о том, чтобы их предотвратить…

Когда какой-то Ганс, словно зверь, убивает какую-то Эмму, когда сосед по дому вместе со всей семьей попадает в автомобильную катастрофу или неподалеку вспыхивает пожар, жители прилегающих улиц запоминают это надолго. События становятся своеобразным календарем, по которому исчисляется время. «Это было в год трагической гибели Герлихов…» «Именно в год этого зверского убийства мой первенец переболел корью…» «Помните, тогда еще загорелся угловой дом?» Помните, помните, помните… А война? Разве она, уничтожив миллионы людей, не коснулась каждого лично? Еще как коснулась! Но то, что она принесла, стало прежде всего «своей бедой», которая не то чтоб затмила беду общую, а делала ее неотвратимой, как фатум, как разбушевавшаяся стихия, остановить которую и постичь глубины, где зарождаются катастрофы, выше сил человеческих. Сутенер, который сжег в печке труп убитой им любовницы, становится чудовищем, одно имя которого рождает ужас. Убийцы же, которые сожгли в крематориях концлагерей миллионы людей, безлики. Слишком много их было, и о них забыли. Для многих, для очень многих они были абстракцией, их злодеяния не укладывались в рамки обычного человеческого восприятия, а раз так — о них не хотелось думать. Тем более, что пресса, радио, кино очень заботятся о такой забывчивости…