Из пережитого в чужих краях. Воспоминания и думы бывшего эмигранта - Борис Николаевич Александровский

собираемся, но взором туриста и историка его окинем.

Мы увидим много любопытного. Между могилами мы разглядим одинокие сгорбленные фигуры последних представителей умирающего «русского Парижа», когда-то бесплодно и бесцельно бурлившего и шумевшего. Они приехали сюда из Парижа посмотреть на этот уголок столь любезной их сердцу старой России.

Позади у них – бесцельно прожитая жизнь на чужбине, состоявшая из одних ошибок, рабский труд на пользу «ликующим», горе, страдания, унижения среди чуждых и непонятных им людей. Впереди – одинокая горькая старость, беспросветная тьма и бесславная смерть.

О чем они думают, склонившись над могильными крестами и роняя тихо текущие по щекам слезы? Ведь у многих из них среди похороненных здесь нет ни одного близкого и дорогого существа.

Мы едва ли ошибемся, если скажем, что это – слезы позднего и горького раскаяния в том, что, когда после Победы русский народ протянул им руку помощи и простил все ранее ими содеянное, они безрассудно эту руку оттолкнули и обрекли себя на умирание в чужих краях на положении рабов его величества капитала. Глядя на них, невольно вспоминаешь стихи Батюшкова, когда-то вдохновившие великого Чайковского на создание его «Фатума»:

Ты знаешь, что изрек,

Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?

Рабом родится человек.

Рабом в могилу ляжет…

И смерть ему едва ли скажет,

Зачем он шел долиной чудной слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез…

IX

Русская церковь за рубежом

В этой главе я хочу поделиться с читателем воспоминаниями о жизни Русской зарубежной православной церкви.

Я не буду касаться религиозных убеждений эмигрантов.

Общеизвестно, что это дело совести каждого человека в отдельности. Копаться в них и тем более делать какие-либо выводы и заключения – это значило бы заведомо впасть в ошибку и пойти по ложному пути. Я буду говорить исключительно об организационной структуре церкви и о внешних формах ее жизни.

Самое удивительное в этой структуре – тот трудно понимаемый для стороннего наблюдателя факт, что Русская зарубежная православная церковь в первые же годы после революции раскололась на три части, не избежав общей для всех эмигрантских организаций участи.

Читатель, конечно, подумает, что речь идет о догматических несогласиях на верхах церковного управления.

Ведь когда-то в глубине веков одно слово filioque («…и сына») раскололо бывшую до того единой христианскую церковь на две части: православие и католичество. В последующей жизни православной церкви время от времени также возникали догматические несогласия, приводившие к отделению от нее различных религиозных сект.

В зарубежье догматического разброда не было. Православная церковь оставалась и жила с единым учением – таким, каким оно существовало почти два тысячелетия.

Но было то, без чего не обходилось ни одно проявление эмигрантской жизни: споры, раздоры и скрытая борьба руководителей.

Уже в первые годы после того, как среди многотысячной массы русских, очутившихся за рубежом, оказались и церковные иерархи, между ними возникли острые и резкие разногласия по поводу организационных форм устроения церковной жизни. Волна эмигрантского политиканства захлестнула и эту среду, которая, казалось бы, по своему существу должна быть вне всякой политики.

Во главе одного течения встал митрополит Евлогий.

Ссылаясь на техническую невозможность осуществления постоянной связи с Патриархом Московским и всея Руси, он объявил автокефалию, то есть самостоятельность Русской зарубежной православной церкви (церковные законы допускают это), после чего стал официально именоваться митрополитом Западноевропейских русских православных церквей, полностью отделившись от Московской патриархии.

Прошлое митрополита Евлогия весьма неприглядно. В свое время он принадлежал к крайне правому течению политической мысли и на этом поприще стяжал себе в царской России печальную известность. Но, попав в эмиграцию, он порвал с политикой и политиканством и в течение последующих двадцати пяти лет вплоть до своей смерти не принимал участия в эмигрантских политических группировках и политических выступлениях, ограничив круг своей деятельности вопросами церковной жизни и благотворительностью. В годы войны он встал на четкую патриотическую позицию, а после Победы, уже в 84-летнем возрасте и будучи прикованным к постели тяжелым недугом, благословил эмиграцию на возвращение на родину. За несколько недель до своей смерти он принял советское гражданство и получил из рук советского посла во Франции А.Е. Богомолова советский паспорт. Символически этот паспорт был ему вручен под номером первым. Митрополит Евлогий пользовался в эмиграции и во французских кругах общим уважением. К возглавляемому им течению принадлежало подавляющее большинство русских зарубежников. Жил он при храме на улице Дарю, о котором мне неоднократно придется упоминать. Храм этот четверть с лишним века был кафедральным собором «евлогиевской» церкви.

Совсем другой вид имела отколовшаяся от евлогиевцев часть русского церковного зарубежья, возглавляемая митрополитом Антонием. В противоположность Евлогию этот последний с головой ушел в эмигрантскую политику, заняв в ней крайне правый фланг.

Официально это течение считало своим верховным органом эмигрантский Святейший синод, состоявший из сподвижников Антония.

Местопребыванием синода был югославский городок Сремски Карловци, где в первые годы эмиграции была также резиденция Врангеля. Отсюда все двадцать пять лет раздавались призывы к «священной борьбе против большевизма», благословлялось всякое оружие, направленное против него, возглашались на ектениях[16]специальные просительные молитвы соответствующего содержания и направления.

Отсюда же раздавались слова, благословлявшие белых офицеров и солдат на вступление в ряды гитлеровского вермахта.

Последователей митрополита Антония и Святейшего синода – антониевцев – было неизмеримо меньше, чем евлогиевцев. Это были преимущественно представители вымирающей царскосельской и петербургской знати и высшего чиновничества. В Париже представителем «антониевской» церкви был митрополит Серафим. Его кафедра находилась в церкви на бульваре Экзельманс, перестроенной из барского особняка, купленного кем-то из петербургских аристократов, сохранивших в первые годы после революции кое-какие деньги в заграничных банках.

К митрополиту Евлогию и евлогиевцам антониевцы относились резко агрессивно. Святейший синод, засевший в Сремских Карловцах, объявил Евлогия и подопечное ему духовенство «лишенными благодати», а все церковные акты, выполняемые этими последними, – недействительными.

Третьим течением зарубежной церкви была та часть духовенства, которая осталась верна Московской патриархии и признавала ее юрисдикцию. Деятельность этой части духовенства проходила в трудных условиях. Значительная часть эмиграции, фанатически настроенная и злобствующая, объявила этот филиал патриаршей церкви «большевиствующим» и ежедневно подвергала его бешеной травле, а его прихожан равным образом считала неблагонадежными и весьма «подозрительными по большевизму».

Следует отметить, что с первых же дней зарождения эмиграции церковные дела играли большую роль в ее повседневной жизни и были предметом бурных споров, взаимного озлобления, словесных потасовок и газетной грызни. Вышеописанные раздоры среди церковных иерархов неизбежно перекинулись и на всю эмиграцию