Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

– Слушай, Сань... – как-то спросил я. – Ты себя не чувствуешь одинокой?

В те годы слово «одиночество» было синонимом избранности и автономности. Звучало не как жалобное «у меня никого нет» или «никому-то я не нужен», а как гордое «я такой один» или «мне не нужен никто».

– Я не одинокая, – Санька посмотрела на меня с удивлением, и я увидел, что ее длиннющие ресницы блестят инеем. – Вокруг меня только хорошие люди, самые лучшие.

– Хорошие, да... Но не все же тебя понимают?

– Ты ведь меня понимаешь? И потом... Не такая я сложная натура, как некоторые.

И она засмеялась. Хорошо так засмеялась и поглядела на меня игривыми глазами. Мы уже подошли к ее дому. Обычно в последнюю минуту перед расставанием что-нибудь происходит. Говорятся какие-нибудь особенные слова, лица сближаются, люди целуются... Но с Санькой этого быть не могло ни при каких обстоятельствах. Поэтому я сказал «ну пока» и поскакал домой, чувствуя, что один валенок тщится слететь с моей ноги и начать сольную карьеру.

4

Премьера – вот моя эмоциональная родина. Напряжение, которое раскаляет тебя до настоящей жизни, как лампочку, которая во все остальное время горела вполсилы. По телу гуляет дрожь, тело выбирает между болезнью и божеством, страх – просто турбулентность на огромной высоте. В этот день все были мне друзьями, я всех любил, даже старичка-пожарного Никишкина и красноносого рабочего сцены Мокеича, которые осуждающе косились на нас из-за кулис. Стая актеров-чаек казалась семьей, церковью, братством, мы строили действие, как наш общий дом, как храм... Сцена то погружалась во мрак, то вспыхивала загадочными цветами, музыка бежала по жилам, слова летели в лица зрителей. Важные, веские слова о вере, полете, преображении.

Вот если бы всегда жить так, как на премьере... Все впервые, но ты знаешь свою роль и что будет дальше...

После спектакля мы долго не переодевались, жали друг другу руки, смотрели сияющими глазами на людей в обычной одежде, которые заходили за кулисы и в гримерки. Сразу после закрытия занавеса я подошел к Ленке Кохановской, с которой мы накануне поссорились, и протянул мизинец. Она обняла меня, и посмотрела снизу вверх – сколько же нежности и радости было в этом взгляде. Я мог бы стоять так вечно, но тут к нам подошла Мила Михайловна, и мне пришлось разжать руки.

Когда долго на кого-нибудь сердишься, много и пристрастно думаешь, а потом вдруг миришься, радость гораздо больше и полнее, чем если бы у вас всегда были ровные хорошие отношения. Из этого можно сделать самые разные выводы. Я делаю такой: ради таких редких прекрасных вспышек не следует отравлять свою и чужую жизнь враждой.

О премьере написали в «Тайгульском рабочем», на спектакль явилась вся тайгульская элита: сотрудники краеведческого музея, начинающие модные травматологи, заведующий библиотекой и даже один молодой сорокалетний член Союза художников. Спектакль принес «Ойкосу» репутацию коллектива смелого, нон-конформистского, оригинального. Мы сыграли «Джонатана» раз пять, свозили его в Сверловск, а потом...

Потом я ушел из театра. Мила Михайловна предложила ставить «Милого Эпа», молодежную пьеску на тему школьной любви, классных собраний и трудностей роста. После Ричарда Баха, после главной роли участвовать в «Милом Эпе» значило спуститься на грешную землю, даже не приземлиться, а навернуться. Через месяц после моего ухода я впервые услышал о Коле Сычикове.

5

– Пгедставляешь, – говорит Ленка Кохановская, теребя меня за пуговицу, – нашли пагня на главную голь в «Милом Эпе».

Она очень мило картавит, это один из ее бесспорных плюсов. И чем больше я ее передразниваю, тем больше умиляюсь.

– Не помню, чтобы там был такой персонаж, – съязвил я.

– Какой пегсонаж?

– Главная голь. Да еще, поди, перекатная.

– Че ты дгазнишься? – огорчается Кохановская.

Хотя «Ойкос» уже отошел в прошлое, у меня возникает неприятное чувство, что кто-то занял мое место. «Да мне-то что, – повторяю я ревниво. – В этом дурацком Эпе мне неинтересна никакая роль – ни режиссера, ни автора, ни художника-постановщика».

Мы стоим у окна, держась за руки, и смотрим на Дворец. Рука у Ленки горячая, обветренная.

– Его зовут Николай. Коля. Он уже взгослый. Журналист в «Вагоностгоителе». Стихи пишет, на гитаге иггает. Песню нам пел про Квазимодо.

– Автобиографическую? – почему-то меня задевает, что этот Коля тоже играет на гитаре.

– Михаил! – когда Кохановская сердится, она всегда обращается ко мне полным именем. – Это нечестно. Ты его совсем не знаешь, он ничего плохого тебе не сделал.

– Ты права, Ленк, совершенно права. Просто, наверное, я бы хотел быть на месте любого человека, про которого ты говоришь что-нибудь хорошее.

6

Добрая слава о Коле неслась совсем недолго. Вскоре поползли слухи, что этот проходимец начал встречаться с Санькой. Впервые я услышал об этом в мастерской у Вялкина. Пол в мастерской только что помыли, и мы сидели на диване, приподняв ботинки над землей. Когда Витя насмешливо сообщил мне о том, что у Коли и Саньки роман, я подумал: какое тебе, философу и богослову, до этого дело? Особенно в свете приближающегося конца света, предсказанного тобой же. Как будто расслышав мои мысли, Вялкин сменил тему разговора. Стараясь не ступать на пол всей подошвой, он на пятках подошел к шкафу и достал книгу «Платон и ведийская философия». Раскрыв наугад страницу, я вцепился глазами в цитату из «Упанишад» и понял, что больше всего на свете хочу читать эту книгу.

– Дашь почитать?

– А ты мне что дашь? – быстро отозвался мой друг и учитель с большой буквы.

– А я тебе дам «Искусство быть собой».

– Насовсем?

– Нет, почитать.

– Я ее читал, – сказал Вялкин, отнял книгу и пошел к шкафу, ступая всей стопой: пол уже почти высох.

* * *

Встречаясь изредка с Аллой Акуловой, Олей Нитченко, другими «ойкосянами», я слушал новости о скандальной лав-стори. Связь Коли и Саньки описывали с осуждением и сожалением. Жалели всеобщую любимицу Саньку, осуждали Колю. Говорили, что Коля намного старше Сани, что он меньше ростом. Рост и возраст по-прежнему незнакомого Коли меня не касался, но я все-таки не одобрял этого романа. И вот что занятно: осуждавшие Колю не пользовались в моих глазах никаким авторитетом, во всех остальных вопросах их мнение ничего для меня не значило. Ухаживать за Санькой я не собирался, играть милого Эпа не хотел. Вообще никакого Эпа не хотел играть, если на то дело пошло, – ни милого, ни плешивого, ни гугнивого. Дался мне этот Коля! Но вот для чего этот престарелый коротыш лезет к нашей Саньке?

* * *

К Уралу подкатывала весна. Просыпаясь утром, чтобы идти в школу, я видел яркое солнце, которое жарко дышало на шторы. За окном внизу постукивал скребок, разбивавший толстый лед. Выходя из дому, я с тревогой и радостью чувствовал, что в размороженном воздухе оживают все запахи. Ужасно хотелось раскрутить портфель и забросить его за ограду парка, чтобы он летел высоко, долго, красиво и проделал берлогу в крупчатом сером сугробе.

В апреле Николай Сычиков со скандалом ушел из театра. Точнее, он ушел, а скандал остался. На роль милого Эпа быстро нашлась замена – Саша Забалуев, живчик-спортсмен из техникума. Саша Забалуев запомнился какой-то неоправданной бодростью: он разговаривал, точно конферансье на восьмомартовском концерте, и сиял рекламной улыбкой Эдуарда Хиля.

Коля стал врагом «Ойкоса». Раньше участие в спектакле как-то сдерживало оценки его донжуанства, теперь оправданий больше не осталось. Впрочем, Ленка Кохановская продолжала отстаивать справедливость. Однажды я провожал ее из школы, и разговор переключился на Колю с Саней.

– Согласно вейсманистам-морганистам, у них должны родиться дети высокие и пожилые.

– Перестань, – рассердилась Ленка. – Может, она его любит.

Санькина любовь могла оправдать Колю. Колины чувства, выходит, ничего не весили.

– Если серьезно, – сказал я, – Саньке положено быть счастливой. Даже про себя этого сказать не могу. А ей нужно.

– Да, она чудо, – голос Кохановской потеплел. – И ты тоже, сын мой.

Любила она такие словечки.

Все желали Сане счастья. Но каким мог быть ее возлюбленный? Кто был ее достоин? Интеллектуал и атлет, простой сердечный парень, настоящий мужчина, боевой офицер-пограничник, аристократ и звезда, Аристотель с фигурой Гойко Митича или Шопенгауэр с лицом Алена Делона? Единственное, в чем сходились все: ни умом, ни фигурой, ни лицом, ни ростом и возрастом он не должен походить на Колю Сычикова.

7

Боги Олимпа! Как же мне не хотелось идти на премьеру «Милого Эпа»! С какой радостью я бы вытряхнул из своих мыслей упоминание о театре «Ойкос»! И все же меня тянуло туда, хотелось видеть все происходящее и воочию убедиться в правильности своих шагов. Придя во Дворец, я тайком пробрался в ложу. Не хотел, чтобы кто-то меня видел, заговаривал со мной, спрашивал мое мнение. Зал был наполнен школьниками, учащимися техникума. Взрослых почти не было. Вместе со мной в ложе сидели незнакомые девчонки, которые всякий раз оживлялись и начинали бурно шептаться и игриво подталкивать друг друга, когда на сцене появлялся Саша Забалуев. Видимо, он был их знакомый.