Теплые вещи - Михаил Нисенбаум

Это я знаю сейчас. Но тогда, много лет назад, когда мои лучшие друзья Коля и Санька собирались разводиться, мне втемяшилось, что я могу спасти их брак. Я любил их именно как пару и с тех пор, как они поженились, никогда не думал о них порознь, хотя с Санькой познакомился года на три раньше.

* * *

Тот год выткался пестрым на удивление. Я учился в десятом классе и по вечерам ходил на репетиции театра «Ойкос» в ДК имени В. П. Карасева. Дорожки сквера были устланы рябыми тополиными листьями, небо над Дворцом подпирали колонны белесых, табачно-желтоватых и грязно-розовых заводских дымов, а моя жизнь день ото дня становилась все новее и непривычней. На шкафу сохла очередная картина, ногти были выпачканы красками, а свитера и рубахи пропахли пиненом, казеином и кедровым лаком.

Читая Новый Завет, Платона и Лосева, я поражался не только глубине написанного, но и тому, что сам достиг такой высоты. У меня появились взрослые друзья, непризнанные художники и поэты. Роман с Кохановской летел, как самолет без пилота: даже в лучшие минуты мы приближались к катастрофе.

Город кружился, волшебно позванивал, загорался и нависал громадами тьмы. А теперь вот еще нарисовался и «Ойкос». Странно было одно: каждый день я продолжал ходить в школу, хотя школьником себя давно не чувствовал.

Театр только образовался, его возглавила молодая выпускница Челябинского института культуры Мила Михайловна, эффектная эмансипе в огромных модных очках. Мила Михайловна надменно курила, громко смеялась и красиво жестикулировала, была страстно влюблена в театр и мечтала о постановке-сенсации. Любое помещение, где она появлялась, было ей тесно. Может быть, она и курила так много для того, чтобы все ограничения скрылись в сизом витиеватом тумане. Единственное пространство, где ее голосу жилось привольно, была сцена.

Поскольку творческих людей в нашем районе можно было пересчитать по пальцам однорукого, Мила Михайловна моментально познакомилась с художником Вялкиным, моим старшим другом и учителем с большой буквы. Вместе они решили поставить на тайгульской сцене авангардистский спектакль «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Роль титульной чайки была отдана мне.

Начались месяцы репетиций. Мы встречались во Дворце имени В. П. Карасева, в угловой комнате на втором этаже, беседовали, разыгрывали этюды, произносили скороговорки, спорили и пели песню про «актерское трудное счастье». Из окон комнаты была видна пустая танцплощадка во внутреннем дворике, раскрашенная разноцветными концентрическими кругами. Это должно было походить на грампластинку, но более напоминало мишень. Изредка при свете фонарей было видно, как через мишень наискосок пробегает фигурка уборщицы или дежурной по сцене.

Наши театральные способности были невелики, Мила Михайловна время от времени играла этюд «отчаянье», говорила «к черту, ничего у нас не выйдет», эротично хватаясь за сердце. Девочки бросались обнимать и утешать Милу Михайловну, мальчики виновато хмурились, а Мила Михайловна через несколько минут закуривала очередную сигарету и возвращалась к работе с видом каторжника-пассионария.

Вот в один из таких вечеров к нам во дворцовую комнату, пахнувшую скипидаром и табаком, заглянула девушка, корреспондентка заводской многотиражки «Вагоностроитель». Девушка была тоненькая, высокая, большеносая и большеротая, с немного сонными зелеными глазами и руками незабываемой красоты. Она очень стеснялась, говорила ломающимся низким голосом и просила пустить ее на наши репетиции, потому как ей поручено сделать большой репортаж о нашем театре. Это и была Александра Тескова. К тому моменту она уже училась заочно на журфаке в Сверловске и для нас, школьников, была человеком вполне взрослым. Кстати, никакой репортаж она так и не сделала, а единственный материал в «Вагоностроитель» написал как раз Коля.

Может быть, из-за ее взрослости, но главное – оттого что мое сердце принадлежало Лене Кохановской, Санька не вызвала во мне романтического интереса. С первого дня знакомства я относился к ней с уважительной нежностью, если такое, конечно, возможно. Хотя уважительности было больше.

3

Да, так вот, «Ойкос», значит... Хорошее место. И время хорошее. Не нужно надевать школьную форму, можно прийти в растянутом свитере или оставаться с намотанным вокруг шеи шарфом. Можно сидеть на подоконнике или на полу. А единственный настоящий взрослый, Мила Михайловна, не имеет над нами беспрекословной власти, более того, время от времени дает понять, что мы товарищи, делаем общее дело и в этом деле равны.

При этом каждый знает про себя, что он выше всех. Тем, что умнее, увереннее, точнее, тем, что лучше двигается, правильнее понимает режиссера или имеет больше сторонников. Каким-то чудом Мила Михайловна умудрялась хоть на мгновение внушить каждому из актеров сознание собственной значимости и превосходства.

К середине репетиции запах скипидара в комнате становился незаметен. Иногда зажигались свечи, дребезжали слабо прижатые струны гитары. При свечах лица у всех делались праздничными и таинственными, студия мерцала братской благодарностью и уютным родством.

Изредка к нам приходил Вялкин. Его приходы напоминали визиты главы могущественной державы или, по меньшей мере, крестной феи. Вялкин приносил эскизы костюмов, мастерски нарисованные гуашью, наброски декораций и фантазии на тему будущего спектакля. На рисунках сцена светилась зеленоватым мистическим холодом, в полумраке двигались фигурки в белых одеждах, напоминающих ночные рубахи с длинными рукавами. Мы зачарованно смотрели на картинки и представляли в фигурках уменьшенных себя.

Не прошло и месяца, как Санька из наблюдателя превратилась в актрису «Ойкоса». Теперь она приходила на репетиции в черной водолазке, спортивных брючках и чешках. Вместе с нами делала этюды, тараторила «Разнервничавшегося конституционалиста нашли акклиматизировавшимся в Константинополе», выхлопывала ладошами ритм «кукареллы».

Санька была самая высокая девушка в труппе и двигалась с той же угловатой грацией, с которой удерживает равновесие «Девочка на шаре». Казалось, равновесие это достигается не балансом притяжения, а незримыми колебаниями высоты.

В театре она дружила со всеми, я же, как обычно, держался особняком. Умница Санька не обращала на это никакого внимания. Эта единственно правильная линия поведения с загадочными буками была не обдуманной стратегией, а естественным проявлением ее открытости и добродушия.

Потом начались настоящие репетиции в зале. На сцене были натянуты шатры-горы из переплетенных серых веревок, рампа то вспыхивала таинственными огнями, то медленно гасла, по заднику гуляли пятна изумрудного, аквамаринового и янтарного огня. Из боковых колонок время от времени выскакивали, как веселые черти, пробные громы фонограммы.

По сцене бродили сквозняки, а мы двигались, как привидения, в своих холщовых балахонах и войлочных сандалиях на босу ногу. Раз в десять минут из глубин темного зала к нам бросалась, заламывая руки на бегу, Мила Михайловна, называя нас дуболомами. Она кричала:

– Чайка по имени Джонатан Ливингстон! Выйди на середину! НА СЕРЕДИНУ, а не на СРЕДИНУ! Андрей! Сколько можно повторять? Нет у нас в пьесе никакого Насреддина!

Много, много чего случилось за три месяца репетиций. Мы ссорились и мирились с Кохановской, Клепин с похмелья продал мне за двадцать пять рублей две картины Горнилова (как я добывал эти деньги – отдельная большая история) . Иногда я заходил к Вялкину, слушая его рассуждения об оргазме и исихазме. Выучив наизусть свою роль, я мог цитировать ее в любом разговоре, а иногда сочинял целые монологи в том же ключе. Отношения с Милой Михайловной становились все более дипломатическими, но делать было нечего: не менять же главного героя за месяц до премьеры.

В какой-то момент Мила Михайловна вообще перестала обращаться ко мне на репетициях. Оказавшись в излюбленной роли непризнанного бунтаря, я брал в ней энергию для роли чайки по имени Дж. Л. А может, роль Дж. Л. обострила во мне качества непризнанного бунтаря, кто теперь разберет.

Изредка после репетиций я провожал Саньку домой (когда был в ссоре с Кохановской, конечно). Зима махровая, улицы пусты, только пар из люков на перекрестке Машиностроителей и Карасева тянется к потрескивающим звездам. Ветки деревьев походят на розоватые рифы, в одноэтажных домах уютно теплятся обледеневшие окна. Окна в пятиэтажках по другую сторону улицы выглядят уныло.

Санька рассказывала про свою поездку к родственникам в Киргизию, про Иссык-Куль, про кроличий сарай, про университет и про то, как она начала писать стихи.

– Слушай, Сань... – как-то спросил я. – Ты себя не чувствуешь одинокой?

В те годы слово «одиночество» было синонимом избранности и автономности. Звучало не как жалобное «у меня никого нет» или «никому-то я не нужен», а как гордое «я такой один» или «мне не нужен никто».