Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

Ужин наконец закончился, появились официанты с большими плетёными корзинами и стали с грохотом швырять в них посуду со столов. Бросали они посуду, а уносили уже осколки. На помощь подскочил десяток дюжих солдат, они сняли скатерти и быстро исчезли. Тут снова появились официанты, мгновенно постелили свежие скатерти и расставили на столах виноград, огурцы, арбузы и груши. Ещё подавали какой-то «бразильский кофе» — напиток цвета ямсового масла со странным запахом. Чайник за чайником — со счёту собьёшься. И кружки одна за другой — тоже не знаю сколько. Сыто рыгающие гости снова расселись по своим местам и, вытягивая губы трубочкой, осторожно, потихоньку, словно принимая лекарство традиционной медицины, стали прихлёбывать этот кофе.

Вскоре солдаты внесли прямоугольный стол и водрузили на него некий механизм, покрытый красной тканью.

Хлопнув в ладоши, Сыма Ку громко объявил:

— А сейчас кино, братцы. Давайте поприветствуем мистера Бэббита и его умение!

Под дружные аплодисменты Бэббит встал и поклонился. Потом подошёл к прямоугольному столу, снял красную ткань, и мы увидели, что представляет собой эта загадочная жуткая машина.

Пальцы Бэббита умело бегали среди посверкивающих колёс — больших и маленьких, и внутри машины что-то заурчало. На западную стену церкви вдруг упал острый белый луч света. Его встретили радостными криками, потом послышался шум передвигаемых скамей. Люди поворачивались вслед за лучом, который сначала осветил лицо жужубового Иисуса, недавно вновь приколоченного к кресту. Черты святого образа уже совсем стёрлись, на месте глаз вырос жёлтый трутовик. Благочестивый христианин, Бэббит настоял, чтобы церемония бракосочетания состоялась в церкви. Днём Христос взирал заросшими трутовиком очами на то, как проходило обручение, а теперь, вечером, Бэббит подсветил глаза Христа волшебным светом, и трутовик заволокла белая дымка. Луч света сполз вниз, с лица Иисуса на грудь, с груди на живот, оттуда на низ живота — китайский резчик прикрыл это место листом лотоса, — а потом на ноги. В конце концов он остановился на прямоугольном куске белой ткани с широкой чёрной каймой, который был закреплён на стене. Дрогнув, луч сжался до размеров белой ткани, потом дрогнул ещё, чуть переместился и больше уже не двигался. В этот момент я услышал, как в механизме что-то зажурчало, подобно стремительно стекающей по жёлобу лавине дождевой воды.

— Погасите свет! — громко крикнул Бэббит.

Щелчок — и лампочки на балке погасли. Мы погрузились во тьму. Но луч света из бесовской машины становился всё ярче. В нём заплясали тучи мошкары, заметался мотылёк, и на белой ткани появилась его чёткая, увеличенная во много раз тень. В темноте раздались крики восторга, даже я ахнул. Вот я и увидел эти «электрические тени». Тут в луче появилась чья-то голова. Это был Сыма Ку. Свет пронизывал его ушные раковины, и было видно, как по ним бежит кровь. Он повернулся лицом к источнику света, и лицо сплюснулось, побелело, как прозрачная бумага, а на белом полотне появилась большая тень его головы. Темнота взорвалась восторженным рёвом, к нему присоединился и я.

— Сядь! Сядь! — раздражённо бросил Бэббит.

В луче света мелькнула тонкая белая рука, и большая голова Сыма Ку исчезла. Бах, бах! — послышалось со стены, и на белой ткани запрыгали чёрные пятнышки: кажется, стреляют. Из висевшего рядом с белой тканью чёрного ящика полилась музыка. Немного похоже на хуцинь, немного на сона,[100] а честно говоря, ни на то, ни на другое. Звуки тянулись бесконечно ровно, словно осевшая в шумовке лапша из фасоли.

На ткани появились строчки скособоченных белых букв. Большие и маленькие, они бежали, строка за строкой, снизу вверх. В толпе снова раздались крики удивления. Пословица гласит, что вода всегда течёт вниз, а эти иностранные слова текли совсем наоборот, пробегая по ткани и исчезая во мраке стены. «Вот бы завтра глянуть на церковную стену — а вдруг эти иностранные слова впечатались в неё и их можно выковырять?» — мелькнула шальная мысль. На белом полотне меж поросших деревьями берегов несла свои воды река, на ветвях прыгали и щебетали птицы. Поражённые, мы так и замерли с раскрытыми ртами — тут было уже не до восторгов. Появился мужчина с винтовкой за спиной. Рубашка расстёгнута, видна волосатая грудь. Во рту сигарета, из ноздрей струится дымок. Правитель небесный, вот это да! Из леса вышел медведь и направился прямо к мужчине. В церкви раздался женский визг, щёлкнул затвор. В луче света снова появилась фигура — опять Сыма Ку, теперь уже с револьвером в руке. Он явно собирался пристрелить медведя, но тот рассыпался на куски у него на спине.

— Сядь, сядь, идиот! — заорал Бэббит. — Это же кино!

Когда Сыма Ку уселся, медведь на белом полотне уже лежал мёртвый, из его груди струилась зеленоватая кровь, а охотник сидел рядом и перезаряжал винтовку.

— Метко стреляет, сукин сын! — восхитился Сыма Ку.

Охотник поднял голову, пробубнил что-то непонятное и презрительно ухмыльнулся. Закинул винтовку за спину, вставил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Этот свист эхом прокатился по всей церкви. Появилась повозка, несущаяся во весь опор. Запряжённая в неё лошадь шла гордо и надменно, но как-то по-дурацки. Упряжь показалась мне знакомой, словно я её где-то видел. На передке стояла женщина с развевающимися волосами, только непонятно какого цвета. Круглое лицо, выпуклый лоб, красивые глаза, длинные чёрные ресницы, торчащие, как кошачьи усы. А рот-то какой огромный, какие блестящие чёрные губы! Распутная, видать. Груди бешено прыгают, как пара пойманных за хвост белых кроликов, большие, пышные, — куда там до них нашим из семьи Шангуань! Женщина мчалась прямо на меня; во мне всё словно забурлило, губы пересохли, ладони вспотели. Я вскочил как ошпаренный, но на голову легла чья-то могучая пятерня и заставила сесть обратно. Обернувшись, я увидел незнакомого человека, он сидел, широко разинув рот. За его спиной было полно народу, толпились даже у входа в церковь. Кое-кто почти висел на створках дверей. Галдёж стоял страшный: всем хотелось протиснуться внутрь.

Женщина остановила повозку и спрыгнула. Приподняла подол юбки, обнажив на миг полные белые ноги, что-то сказала мужчине и побежала прочь с призывным криком. Убитый медведь был забыт, мужчина скинул винтовку и бросился за ней вдогонку. Лицо женщины. Глаза, рот, белые зубы, вздымающаяся грудь. Лицо мужчины: густые брови, орлиный взор, светлая борода, шрам, пересекающий бровь и лоб. Снова лицо женщины. Опять лицо мужчины. Ноги женщины, она скидывает туфли. Грубые ноги мужчины. Женщина бросается к нему в объятия. Её груди сплющиваются. Полные губы осыпают лицо мужчины частыми, как клевки, поцелуями. Он накрывает её рот своим, и начинается игра губ: губы одного то охватывают губы другого, то погружаются в них, словно кормя. Женщина постанывает и что-то лепечет. Бесконечные ласковые объятия — за шею, за талию. Наконец они падают в густую траву и начинают кататься по ней — сверху оказывается то мужчина, то женщина. Они катаются и катаются, приминая траву. Потом останавливаются. Большая волосатая рука лезет под юбку, хватает за грудь. Моё сердце пронзает невыносимая боль, из глаз текут горькие слёзы.

Белый луч света гаснет, и на полотне уже ничего нет. Со щелчком зажигается лампочка сбоку этого дьявольского устройства, вокруг слышится тяжёлое дыхание. Народу в церкви битком, даже на столах перед нами, сверкая голыми попами, сидят дети. В свете ламп своей машины Бэббит кажется небожителем. Колёса машины ещё какое-то время крутятся, а потом со щелчком останавливаются.

— Тудыть твою бабушку! — хохочет вскочивший Сыма Ку. — Смотрел бы и смотрел! А ну, крутани ещё разок!

Глава 22

Вечером четвёртого дня кинопросмотры перенесли на просторное гумно семьи Сыма. На почётных местах уселись солдаты и офицеры батальона и родственники командира, за ними — первые люди деревни, а простой народ стоял где придётся. Белое полотно повесили повыше перед прудом, заросшим лотосами, а за этим прудом стояли и сидели старые, немощные и больные, которые наслаждались фильмом и одновременно любовались на смотревших по другую сторону экрана.

Этот день вошёл в историю дунбэйского Гаоми, и, вспоминая о нём, отмечаешь, что всё было не так, как всегда. В полдень стояла удушливая жара, солнце аж почернело, в реке всплывала брюхом вверх рыба, и с неба кубарем падали птицы. Одного шустрого молодого солдатика, который вкапывал на гумне деревянные шесты, чтобы повесить экран, скрутила сухая холера. Он катался по земле от боли, и изо рта у него текло что-то зелёное, и это было необычно. По главной улице рядами проползло несколько десятков жёлтых с красными пятнышками змей — это тоже было необычно. Ветки гледичии, растущей на въезде в деревню, буквально облепили прилетевшие с болот белые аисты. Их было столько, что не очень толстые ветки не выдерживали и ломались. Всё дерево было в белых перьях: хлопанье крыльев, по-змеиному вытянутые шеи, прямые, как ходули, длинные ноги — тоже необычно. Смельчак Чжан, признанный деревенский силач, скинул с гумна в пруд с десяток каменных жерновов — и это необычно. После полудня появились какие-то утомлённые дорогой чужаки. Они расположились на дамбе Цзяолунхэ и стали закусывать, уплетая тонкие, как бумага, блины и хрупая редиску. Когда их спросили, из каких они мест, они сказали — из Аньяна, а на вопрос, зачем явились сюда, ответили — кино смотреть. Когда их стали пытать, откуда им известно про здешнее кино, они сказали, что добрые вести разносятся быстрее ветра. Это тоже было необычно. Матушка, против своего обыкновения, рассказала нам анекдот про глупого зятя, и это тоже было необычно. Ближе к вечеру всё небо окрасилось великолепием разноцветных пылающих сполохов, которые беспрестанно преображались, как по волшебству, и это тоже было необычно. Воды Цзяолунхэ текли красные, как кровь, и это было необычно. В сумерках комары сбились вместе в огромных количествах и плыли над током чёрными тучами — тоже необычно. В красных отсветах вечерней зари с запозданием раскрывшиеся цветки белых лотосов в пруду смотрелись как небесные создания, и это необычно. Молоко моей козы отдавало кровью, а это было уж совсем необычно.