Эклиптика - Бенджамин Вуд

фантазиях у меня открывалась выставка в Лондоне и ты случайно туда заглядывала.

Той осенью я еще работала над панно. Если бы он тогда навестил меня, хоть разок… Но он снял комнату над китайским ресторанчиком в Сохо и чистил котлы, пока не заработал на билет до Глазго.

– Кроме тебя, в меня верил один только Генри. Я надеялся, что он поможет мне найти чердак, как в студенческие годы, или позволит ночевать у себя в кабинете. У меня не было плана. Но на то он и Генри. Если он верил в твою работу, то изо всех сил старался тебе помочь, даже себе в убыток. Так я и услышал об этом доме. Генри сказал, что больше им не пользуется. Одно время дом арендовал какой-то мужик, но он оставил после себя полную разруху. Бейли или как его там… Генри не слишком лестно о нем отзывался.

Генри разрешил Джиму бесплатно жить в этом доме в обмен на мелкие работы.

– Он хотел, чтобы я немного привел в порядок дом и сад – ничего грандиозного. Пока что руки не дошли. Но я здесь только с сентября.

Двадцать минут почти истекли, а Джим по-прежнему стоял у стола, измельчая в ступке лепестки. Хрустящими поворотами пестика он расставлял акценты и обрывал фразы, будто решил, что за столь долгую разлуку я разучилась читать язык его тела. Он что-то скрывал, но допытываться я боялась. Тем более что по-настоящему меня интересовал всего один вопрос.

Джим взглянул на меня, затем на часы.

– Чего молчишь? Скажи мне, что ты обо всем этом думаешь. – Пестик ходил кругами. – Это чистая правда, клянусь. Посмотри на меня… – Он расправил плечи. – Я уже год не пью. Ни разу не сорвался с тех пор, как вернулся, да и собачьими бегами больше не интересуюсь. Вот чем я занимался все это время. – Он помахал ступкой с загубленными лепестками. – Вот что для меня важно. Это и ничто другое. Я думал, ты поймешь.

– Я понимаю, – ответила я и, опустив пятки на пол, остановила кресло-качалку. – Правда.

– Так чего же ты вдруг притихла? – Его глаза беспокойно забегали. – Ты же сама хотела поговорить. Ты мне не веришь, да?

– Для человека, которому нечего скрывать, ты слишком много оправдываешься.

– Мне просто нужно, чтобы ты мне поверила.

– Зачем?

– Чтобы спокойно работать дальше. – Он шмыгнул носом. – А то меня гложет чувство вины.

– А чего тебе чувствовать себя виноватым? Ты же только что все объяснил.

– Сама знаешь чего, – сказал он, тряхнув головой. – Не заставляй меня это проговаривать.

– Извиняться, что ли? (Он ничего не ответил.) А ты вообще жалеешь о том, что сделал?

– Нет. – Пестик работал усерднее прежнего. – Ни о том, что уехал. Ни о том, что поступал так, как должен был. Но я жалею, что не выходил на связь.

– Я чуть с ума не сошла от волнения. Мог бы позвонить или написать письмо. Хватило бы и телеграммы. Просто чтобы я знала, что ты жив.

– Да. Я хотел. Я правда хотел. – Он тяжело поставил ступку на стол. – Лепестки надо срочно стереть со связующим, иначе они не дадут цвет.

Он повернулся ко мне спиной, словно закрываясь от моего голоса.

– Все это время тебе некогда было даже подумать обо мне?

– Я не знал, что от меня это требуется, – ответил он. Паста из лепестков шлепнулась на плиту для растирания красок, вязкий розовый комок. – Я не знал, что ты хочешь, чтобы я о тебе думал. В таком ключе.

– Так вот я хотела.

Больше не было смысла это скрывать.

– Скажи ты об этом раньше, пока не съехала, все бы, может, обернулось иначе. Но что я теперь-то могу изменить? К тому же поездка была мне необходима. – Он влил в пасту столовую ложку льняного масла. Затем принялся водить по плите курантом. Это был крупный стеклянный предмет с плоским, как у утюга, основанием, и от него повсюду летели брызги. – Да чтоб тебя! Еще одна неудачная партия. Подай, пожалуйста, вон тот мастерок. Надо отскрести это и начать сначала.

Я протянула ему инструмент.

– Ты не сказал, как ее зовут.

– Кого?

– Сестру.

– А. Элен. Анна Элен. – Он взял мастерок и тихо рассмеялся. – Между нами ничего не было, если ты об этом. Она мне в дочери годится. И у нее есть жених.

– Молодая и недоступная. Да, это сразу отбивает интерес.

– Все было иначе, Элли.

– Судя по тому, как ты о ней говоришь, она еще и красивая.

– Я не собираюсь это выслушивать. Я же сказал: все было иначе.

– То есть ты на нее даже не смотрел? Ни разочек?

– Прекрати, Элли. Ты выше этого. – Он бросил мастерок на стол, и сгусток пигмента с маслом угодил на мое траурное платье. – Я случайно. – Он скрылся на кухне и вскоре вернулся с мокрым полотенцем в руках, шторы из бусин позвякивали за спиной, но я уже втерла вязкое вещество в ткань. – Хочешь портить свое платье, пожалуйста. – Он швырнул полотенце на стол. – Я думал, мы с тобой не опустимся до этой дури. Ревности, гнусных подозрений. Ты единственная женщина, к кому я когда-либо относился подобным образом.

– Каким образом, Джим?

– Господи. Что за цирк. Вот поэтому я предпочитаю писать, а не разговаривать. – Он плюхнулся в кресло-качалку. – Я пытаюсь до тебя донести, что ты единственная женщина, которая мне небезразлична. Не из-за внешности, хотя, бог свидетель, ты сразишь наповал любого идиота с двумя глазами, а из-за того, какая ты есть, как ты мыслишь. А главное, как ты пишешь. Вот что делает тебя тобой.

– Тогда смело возвращайся во Францию, – сказала я. – Потому что я больше не пишу, как раньше.

Он прищурился и скрестил руки на груди:

– Две персональные выставки в “Роксборо”, я слышал. Звучит неплохо.

– Рассуждаешь прямо как Макс. – Я отвернулась. – И откуда ты про них узнал?

– От Генри. Он показал мне газетные вырезки.

– Фотографии картин там были?

– Пара-тройка. Черно-белые. В газете ничего толком не разглядишь.

Я надавила большим пальцем на подсохшие ранки на костяшках.

– И что ты о них думаешь?

Боль была острой, но терпимой.

– Говорю же, снимки не лучшего качества…

Джим негромко кашлянул.

– Сойдет и общее впечатление.

– Ладно. – Он сделал глубокий вдох и уткнулся глазами в пол. Словно бы против воли дал словам слететь с губ: – Vaurien. Далеко не лучшие твои работы.

На миг мое сердце замерло. Из глаз брызнули слезы.

– Никуда больше не пропадай, Джим Калверс. Ты единственный всегда видел разницу.

Он не прижал мою голову к своей груди. Он даже не извинился. Он просто поднялся с кресла и открутил крышку с пустой банки. А затем сказал:

– По-моему, я слишком сильно взболтал лепестки. Крупинки соли должны были лишь слегка поцарапать их. Ты когда-нибудь извлекала так пигмент? Работа кропотливая, но, если сделать все правильно, краска запоет. Я пытаюсь усовершенствовать метод и не отказался бы от помощи. Тебе всегда лучше удавались такие вещи.

– Покажи, – сказала я, подходя к столу.

Тем вечером, когда солнце окунулось в воды озера, я дошла до телефонной будки в деревне и позвонила матери. Она заставила меня поклясться, что я приеду к ним на Пасху, а я, в свою очередь, заверила ее, что буду слать письма и позвоню на Рождество.

* * *

Поначалу мы спали в разных комнатах. Все