Эклиптика - Бенджамин Вуд

забыть, но картина вдохновляет его в трудные минуты, когда хочется все бросить. По пути домой Джим не мог выкинуть этот образ из головы. Он вспомнил о своей картине в “Принце Альфреде”.

– И я подумал: вот что мое творчество должно приносить людям. Вот что я должен сообщать.

Тем же вечером он выгреб из мастерской все необходимое, забрал из банка свои сбережения и отправился в путь.

Он взял с собой лишь смену одежды, чистый блокнот, горстку цветных карандашей, старый дневник со времен службы и виски “Гленливет”, который вылил за борт, когда плыл на пароме в Кале.

– Я знал, что нельзя соваться туда пьяным. Я должен был смело взглянуть в лицо прошлому, иначе вся поездка потеряла бы смысл. Первые пару дней мне было хреново, но я не сорвался.

Он сел на автобус до Арраса, первого города, где была расквартирована его воинская часть.

– Разумеется, это место сильно изменилось, но звучало оно в точности как я запомнил – там раньше была взлетно-посадочная полоса, и над городом постоянно летали самолеты, но в промежутках, знаешь, стояла жуткая тишина. Только ветер шумел колосьями. Такое не забывается.

Именно в Аррасе он впервые воспользовался выданной ему винтовкой:

– Застрелил безоружного немца с семи футов: запаниковал и напал на него со спины.

Проведя в Аррасе несколько месяцев, он поехал на север, в Дюнкерк, который, по его словам, пугающе переменился.

– Я не пожалел, что вернулся. Важно видеть город таким, каким он должен быть, а не в облачении всех горестей войны. Без танков, без мешков с песком, без вопящего хаоса. Но, увидев его снова, таким тихим, я, как ни странно, ощутил тревогу. Я знал, что частичка моей души застряла там навсегда. Я потерял на этом клочке земли многих друзей.

И все равно ни один набросок из тех, что он сделал во время паломничества, его не устраивал: работы не резонировали с такой же силой, как воспоминания.

Как-то вечером в Дюнкерке он снова начал пить.

– Я думал, если употреблять только местную марку, смогу себя контролировать. Ну… Как ты знаешь, когда дело касается выпивки, я веду себя не очень разумно.

Он подрался с молодым французом, который читал в баре свои стихи.

– У меня не было настроения слушать поэзию. Тем более эту их тоскливую французскую чушь – размазня звуков, никакого смысла, – вот я и начал его задирать, а ему это пришлось не по душе. В итоге я лишился зуба… (Он показал мне дырку.) А поэт сломал себе палец. Нас обоих заперли на ночь в полицейском участке. В соседних камерах. Сначала мы не разговаривали, а потом он подошел к решетке и начал извиняться – в слезах. И я подумал: постойте-ка, у этого парня какая-то беда. Так и было. У него недавно родители умерли, две недели тому назад, и он очень тяжело переносил утрату. Об этом и были его стихи. А еще его выгнали из города, где он был до этого, за то, что он врезал какому-то парню, который тоже его донимал. Ты не подумай, что он ужасный человек, это вовсе не так. Просто у него проблемы.

Они подружились (единственная часть истории, которую я не ставила под сомнение, зная, что мужчины всегда проникаются друг к другу сочувствием, обменявшись парой тумаков, но никак не раньше), и поэт пригласил Джима провести лето с ним и его сестрой в Живерни.

– Услышав “Живерни”, я вспомнил про Моне и его пруд с кувшинками. Может, там не так уж и плохо, рассудил я. И не прогадал. Полная безмятежность. Родители оставили ему чудесный старый дом. Повсюду дикие цветы, гибискусы, грушевые деревья. Все лето ослепительное солнце. Прямо уезжать не хотелось.

Джим провел в Живерни целый год, осмысляя свои наброски и работая гуашью по дереву.

– У французов есть одно замечательное слово: vaurien. Ни на что не годный. Именно такими и были мои работы. Что бы я ни пробовал, интонации были не те.

Поэт и его сестра почти не пили, а поскольку Джим жил за их счет, ему пришлось снова свыкнуться с трезвостью.

– Поначалу я перебивался тем, что находил в шкафах, там имелись запасы выдохшегося коньяка и отвратительного голландского ликера “Адвокат”. Но однажды запасы кончились, а денег у меня не было, так что оставалось либо воровство, либо… Но я не для того спустя столько лет вернулся во Францию, чтобы грабить людей, словно какой-ни-будь сраный нацист. Окончательно я взял себя в руки лишь весной.

По весне в Живерни зацвели иудины деревья. Как-то раз, когда они с сестрой поэта вышли на прогулку, петляющие улочки разом вспыхнули всеми оттенками розового.

– Я решил, что это вишня или магнолия, как у нас дома, но она сказала, что это иудины деревья. Когда она была маленькой, ее мать засушивала лепестки и наполняла ими вазочки. Они были повсюду.

Недели шли, и Джим стал замечать, как быстро опадают с деревьев лепестки, как ложатся на землю неповторяющимися узорами.

– Ветер подхватывал их и разбрасывал как заблагорассудится, точно писал пейзажи. Одни лепестки липли к земле и гравию, другие застревали в длинной траве. Так они и висели, засыхая, бурея, кукожась. Пока наконец ветер не смахивал их прочь. Они напоминали мне о войне. О том, что все приходит и уходит. На дозоре эта мысль вечно не давала мне покоя, стоило только задуматься о будущем. На войне собственная жизнь кажется такой незначительной, понимаешь, но в то же время ты пытаешься насладиться каждой секундой, пока еще можешь. И я сказал себе: чего это я все смотрю на эти лепестки? Надо их писать.

Он подготовил доску у себя в комнате и приступил к работе.

– И с первой же минуты я снова ощутил это дивное чувство в груди – ты знаешь, о чем я. Когда картина завладевает тобой настолько, что раздувается сердце. Я знал: мне есть что сказать. Все прочее не имеет значения – я должен писать лепестки и ничто другое. Одни лишь лепестки иудиных деревьев на земле, во всевозможных сочетаниях, вечно, до самой смерти.

К концу лета весь домик был заставлен деревянными досками. Большинство работ Джим подарил своим хозяевам, и они висели в каждой комнате. Остальные он привез с собой. Он понял, что ему больше не нужно оставаться в Живерни. Ему необязательно видеть лепестки на крыльце, чтобы их писать. Ему не нужны ни пейзаж за окном, ни наброски, ни снимки, хватит одних лишь воспоминаний и размышлений. Только так он сможет передать истинный смысл лепестков. Осознав это, он попросил поэта и его сестру о последней услуге – дать ему денег на дорогу до Кале и паром в Англию.

– Думаю, им не хотелось, чтобы я уезжал, да мне и самому не хотелось с ними прощаться. Но ты знаешь, как оно бывает: работа всегда важнее. Искусство плохо уживается со счастьем. Трудно объяснить это не художнику. Да, брат пишет стихи, но это не вся его жизнь, он этим только балуется, а потом небось устроится куда-нибудь в банк, понимаешь?

Когда Джим сошел на берег в Дувре, ему захотелось меня найти.

– Я знал, что если кто-то и сможет меня понять, так это ты. Не помню, почему я передумал… Время еще не пришло. И, если честно, я был не готов. Сперва надо было завершить начатое. В моих