Некама - Саша Виленский

урожденный Фаерман Борух Наумович, властью, данной мне моей страной предателя и убийцу Горбунова Василия Андреевич за совершенные им преступления, за обман и подлог, за расстрелы мирных советских граждан, за переход на сторону противника, за стрельбу в своих, за подлое убийство восьми студентов Уральского политехнического института, за соучастие в убийстве Н. Е. Смирнова, приговариваю к высшей мере наказания — расстрелу.

— Да как расстрел-то? Вон твоему этому «панфиловцу» пятнашку дали, а за войну я честно все отсидел!

— Ой ли? Честно ли, сиделец несчастный?

— Мне адвокат положен, если суд, — побелевшими губами прошептал Горбун.

— Адвокат? А у капитана Смирнова был адвокат?…

— Это ж не я его!

— А у туристов свердловских? А у неизвестного мне фронтовика Зимина — был? Но я человек добрый и мягкий. Поэтому будет у тебя адвокат — мой отец, Фаерман Наум Моисеевич, который пропал без вести, я даже не знаю где. Наверняка, мой папа тоже хотел жить. И он хотел, чтобы жила и моя мама, а вместе они еще сильнее хотели, чтобы жили их дети: семилетний Боря и трехлетняя Лейка. Но моих маму и папу убили, несмотря на то, что они очень хотели жить.

— Но это ж не я! — крикнул Горбунов.

— Ну как не ты? А ты на чьей стороне войну провел, Горбун? На стороне тех, кто их убил. Да ты и сам, наверняка, евреев расстреливал…

Власовец отчаянно замотал головой.

— Расстреливал, расстреливал, потому что иначе тебя бы самого расстреляли, правда? А ты жить хотел. Любой ценой — жить. И мой папа, известнейший в Злобине адвокат, наверняка бы считал это стремление выжить любой ценой достаточным основанием для милосердия. И просил бы суд о снисхождении, учитывая возраст обвиняемого и его состояние здоровья. Но судья здесь я, поэтому апелляцию адвоката я отклоняю.

Горбунов хотел что-то сказать, но Борис Ильич быстро подошел к нему, приставил пистолет к правому виску и нажал спусковой крючок. Негромко хлопнуло, голова Горбунова разлетелась на куски, оставив страшное кровяное пятно над газовой плитой. Борис отстегнул наручники, протер платком рукоятку пистолета, вложил в руку убитого. Помыл вторую стопку, протер полотенцем, убрал в шкаф. Сыр, хлеб и ополовиненную бутылку водки оставил на столе. Протер все, чего касался. Вроде все. Открыл дверь, вышел в подъезд, спустился по лестнице, в машину садиться не стал, дошел до ближайшего телефона-автомата, кинул две копейки в щель таксофона.

— Володя? Завтра подъедешь к дому… — он назвал адрес, — заберешь желтые «Жигули»- тройку. Ключи под ковриком водителя. Номера только смени, вдруг кто-то бдительный их запомнил. Андрею Дмитричу — кланяйся, скажи «спасибо» за помощь. За мной не заржавеет, должок отработаю. Все. Я — в аэропорт. Отбой.

Повесил трубку, вышел из кабинки, вдохнул весенний воздух и зашагал. Надо пройтись пешком, все цветет, пахнет — очуметь. Если бы еще не это мерзкое чувство, что он стал убийцей. Надо бы облегчение чувствовать, но облегчения не было.

На автобусе доехал до аэропорта, времени до рейса было предостаточно. В баре руководство активно выполняло постановление партии и правительства о борьбе с пьянством — алкоголя никакого не было. Борис хмыкнул: «Хорошо, что раньше озаботился!», взял в баре так называемый «завтрак»: кусок хлеба с колбасой и половинкой вареного яйца, стакан березового сока, а еще «кофе из ведра», его и в самом деле заливали в титан из эмалированного ведра. Встал у стоячего столика, разрезал бутерброд пополам, выпил сок, достал из портфеля чекушку «Русской», собрался налить в освободившийся стакан.

— Нарушаем? Документики предъявите ваши!

Перед ним стоял милиционер и грозно смотрел на нарушителя. То ли срочник, то ли сразу после демобилизации, хорошо, если двадцать исполнилось. По-настоящему грозно смотреть еще не умеет. Борис улыбнулся, протянул ему удостоверение. Милиционер прочитал и начал густо краснеть.

— Виноват, товарищ полковник! Но поймите — служба! — он махнул в сторону стандартного объявления «Приносить и распивать спиртные напитки строго воспрещается!». — Глядя на вас, и другие решат, что можно. Я вас попрошу: вы как-то незаметненько, хорошо?

Борис с серьезным видом кивнул:

— Хорошо, боец, я незаметненько! С наступающим тебя!

Милиционер отошел, обернулся, увидел, как полковник госбезопасности наливает водку в стакан не вынимая четвертинку из портфеля, укоризненно покачал головой. Борис развел руками — видишь, выглядит как березовый сок, какие претензии? И не удержался — подмигнул. Солдатик снова покраснел и отошел от греха.

Выпил, закусил половинкой бутерброда. Думал, станет легче, а оно стало еще поганей. Мысли всякие в голову полезли: может, прав был этот власовец? Не судьей, вершащим приговор, он себя ощущал, а — если как на духу — убийцей. Какой же это суд ты устроил, полковник Огнев? Не суд, а фарс какой-то. Ведь они так же «судили» тех, кого убивали. Так что, положа руку на сердце, не судья ты, Борька, а самый настоящий палач.

А вот и нет, Борис Ильич! Отставить интеллигентское размазывание соплей! Заслужил Горбун расстрел? Заслужил! А может, и не один. Мог бы ему быть вынесен смертный приговор? Теоретически — вполне мог. Тогда какие вопросы? Ты просто сэкономил советскому суду время и силы, которые можно потратить на другие важные дела. Огнев не замечал, что рассуждает, как и Смирнов — в форме катехизиса, вопрос-ответ. Привык за долгие годы, как и потирать подбородок.

А все равно было хреново. И водка была отвратительная, сивуха одна. И «докторская» колбаса предательски пахла чесноком, ну чисто как отдельная. И желток крошился. Все рассыпалось как-то.

Замахнул еще сотку. Лучше не стало. Наоборот, неожиданно вспомнил, как осколки черепа кучно впились в стену над газовой плитой, ощутил кислый рвотный позыв. Подавил. Ладно, хоть в голове, наконец, зашумело. Да, я палач. Палач казнил палача. Отомстил за друга, за тысячи, многие тысячи тех, кто так или иначе погиб из-за власовского ефрейтора Василия Горбунова и тысяч таких как он. За родителей, за Лейку, за братьев-евреев, за искалеченные жизни тех, кто выжил. Кстати, Лейка с этим Ашером Сашко нашли и прикончили. Без всяких интеллигентских соплей. Вот так-то.

Но не помогало себя уговаривать. Нет, не помогало. Все равно было противно. Может, и правда, надо было его под суд отдать? Ну да, впаяли бы ему каких-нибудь восемь лет общего режима, кормили бы, поили, лечили, учитывая возраст, а он бы и в лагере в красном уголке лекции читал о героизме советских людей и про подвиг народа. Все. Хрен с ним, с Горбуновым. Послезавтра — День Победы. Еще переживать из-за этого подонка. Но все равно же будешь переживать, Борух Наумович…

— Мужчина! Это