Некама - Саша Виленский

черти сейчас в аду жарят, — Горбун поднял пустую стопку, показал полковнику — налей и мне, мол. Тот налил.

— Вот истинный крест тебе — правда, левой креститься нельзя — это Сашко стрелял. Мне лишнего не надо!

— Вы, скоты, моего друга убили. Начальника и друга.

— Погоди… А гбшник, который с тобой на 42-ом был? Это ты про него рассказывал? Он в Чехии в НКВД не был случайно?

— Был.

— То-то я смотрю — и у него личность знакомая, никак не мог вспомнить, откуда — сейчас вспомнил! Точно!

— А вот он тебя сразу узнал. Хоть, говорил, что заматерел ты сильно. Ты давай-ка пропусти пока, а я за память капитана Николая Евгеньевича Смирнова выпью. А ты обойдешься.

Выпив, выдохнул.

— Студентов-то зачем угробили?

— Это идея Сашко была…

— Опять?! — поморщился полковник.

— Да честно, ну правда, честно же! Он так придумал, чтобы изуродованный труп вместо себя подкинуть, а самому скрыться, как бы нет его, помер. Так что и искать не будут.

— Но израильтяне-то нашли.

— Израильтяне?

— Ага, евреи ваши нелюбимые. И порешили его точно так же, как он убивал наших детей. А теперь скажи мне, как ты документы выправил и «ветераном» стал?

— Вот же ж вы, мусора, народ недалекий! — рассмеялся Горбун. — Я ж сидел! Сидел со знатными фармазонщиками, выправили мне документы на имя Зимина Дмитрия Сергеевича, реального фронтовика, который сначала таинственно исчез, а потом так же таинственно воскрес. Все по-честному: военкомат к каждому юбилею медальки мне выписывал, дети в школы приглашали — ну, это ты сам видел.

— А куда реальный Зимин делся?

— Не знаю, — пожал плечами власовец. — Не интересовался. Зэки народ не любопытный, тут за себя бы все вспомнить, а не про кого-то там.

— Да уж, суки вы редкостные. Только глупые оба с Сашко — донельзя.

— Почему глупые?

— Потому что идиоты. Сашко додумался собственную дату рождения в поддельных документах оставить — не идиот? Боялся пропустить день рождения и не получить подарков? А ты вообще дебил. Да-да, не обижайся! Ты зачем поперся требовать себе орден Отечественной войны? Это ж не медалька юбилейная! Считал, что в архивах идиоты сидят, что не полезут проверять, не сравнят боевой путь Зимина с показаниями сослуживцев Горбунова? Вот и получили мы сигнал, мол, проверьте еще и по вашим каналам, что-то тут не то. Я как увидел — прямо ахнул! Вот скажи, на хрена тебе этот орден сдался?

— Да без него ты вроде как и не воевал… Его же всем фронтовикам должны были выдать, значит, кто без ордена — тот не фронтовик.

— Ага, а сейчас, можно подумать, ты — фронтовик? Ну дебил, чисто дебил! Второй Добробабин!

— Какой Добробабин?

— Ты и этого не знаешь? Ну тогда неудивительно. Так вот, Горбун, Добробабин — это один из так называемых «28 панфиловцев», который у разъезда Дубосеково никаких подвигов не совершал, а попал в плен и быстро стал, как и ты, полицаем, шуцманом кустовой полиции.

Горбунов пытался возразить что-то, но махнул рукой и передумал.

— И жил бы он себе после войны тихо — ничего бы и не было. Но он — опять же как и ты — был дебилом…

— Да хватит уже! — взорвался власовец, заерзал у батареи.

— Терпи, терпи, раз ты такой дебил. Ну вот, в 1947 году прочитал он в газете про этих самых героев-панфиловцев, прослезился от восторга и пошел требовать положенную ему за такой подвиг награду: Золотую Звезду Героя, представляешь? Этот полицай требовал, чтобы его признали Героем Советского Союза! А так как в комиссии по награждениям сидели как раз не дебилы, и знали, что все эти 28 панфиловцев — миф, то взяли красавца под белы рученьки, и вместо Героя Добробабин получил 15 лет лагерей. За измену Родине. Красиво?

— Значит все же суд решал меру наказания? — с надеждой спросил Горбунов.

— Конечно суд, как иначе? Иначе никак!

Борис Ильич встал, достал лист бумаги, ручку:

— Пиши вот тут: «Чистосердечное признание», — Горбун недоуменно посмотрел на него. — Пиши-пиши, легче будет.

— Не буду я ничего писать! — Горбун оттолкнул бумагу, ручка скатилась на пол.

— Ну, как хочешь, — Борис Ильич достал из портфеля сначала какой-то цилиндрик, потом пистолет, начал их соединять. «Глушитель!» — догадался власовец.

— Э-э-э! Ты что?! Ты ж полковник ГБ, ты ж не можешь так, меня судить надо! Ты же сам сказал!

— Конечно надо, — невозмутимо ответил Борис Ильич. — Обязательно надо! Вот если напишешь, что я скажу — будут судить, не скажешь — покончишь жизнь самоубийством без объяснений.

— Ну и чем ты тогда от меня отличаться будешь? Это ж просто убийство!

— Нет, Горбун. Я от тебя всегда буду отличаться. Потому что ты убивал от страха, а я — из мести.

— Это самосуд!

— Вот! — поднял пистолет стволом вверх Огнев. — Именно «само» — и именно «суд»! Ты же использовал только «само», убивал без суда. Поэтому я имею полное право тебя, гада, судить. И вынести справедливый приговор. Так что пиши признание, суд учтет явку с повинной. А если еще будешь тянуть — то не учтет.

— Да где ж гарантия, что если напишу, то не убьешь? — «Убьет, жидяра, точно убьет! Обманет!»

— Нету гарантии. Только мое слово, что суд будет. Если, конечно, напишешь.

— Ладно, ладно, — «Хоть время выиграю. Да и не посмеет он. Или посмеет? А выход-то какой? Никакого». — Что писать?

— «Чистосердечное признание», написал? Дату поставь. Молодец. Пиши: «Я, Горбунов Василий Андреевич, 1923 года рождения, в трезвом уме и твердой памяти, заявляю, что больше не могу лгать. Я четверть века выдавал себя за фронтовика и героя Зимина Дмитрия Сергеевича…» Написал? Ну, пиши, пиши, глазами не зыркай. Так. Дальше. «На самом деле, в годы войны я добровольно вступил в армию Власова, воевал против своих, за что отсидел срок, но после его отбытия вновь совершил несколько преступлений…» Да ты пиши, не останавливайся, «в том числе, убийство товарища Зимина и соучастие в убийстве капитана КГБ Смирнова Николая Евгеньевича. Прошу советский народ простить меня, ибо сам я себя простить не могу». Подпись. Молодец.

— Это ж я сам себе смертный приговор подписал, — глухо сказал Горбун.

— Да брось, суда ж еще не было, — Борис Ильич придвинул бумагу к себе, внимательно перечитал написанное. — Грамоту бы тебе подтянуть, Горбун, но нет у тебя на это времени.

И он взял со стола пистолет.

— Где ж твой справедливый и честный суд! Ты же слово дал!

— Я и не отказываюсь. И вот он твой суд: я, полковник госбезопасности Огнев Борис Ильич,