Произведения - Любовь Скорик

И мать искала. Дом всегда наводняла ребятня: бывшие, нынешние и будущие её ученики. Екатерина Михайловна набрасывалась на каждый вновь отысканный ею талант столь жадно и вдохновенно, что её натиска почти никто не выдерживал. Те, кто не проходили по конкурсу в моцарты, не изгонялись, а оставлялись в этом доме на правах то ли друзей, то ли родственников. Там всегда кто-то разучивал гаммы и этюды, кто-то зубрил уроки, кто-то спал. Иногда все вместе играли, и тогда начинались такие прятки, догоняшки или "третий лишний", что прибегали соседи. Здесь можно было что угодно. Нельзя было только без спросу брать с полок книги.

Я не знаю, где и кем работал Николай Иванович. Но умел он буквально всё. Екатерину Михайловну я помню только у рояля с очередным учеником. А Николай Иванович делал тысячи дел. Он ходил на рынок, в магазин, готовил. Помимо этого настраивал рояль и, наверное, все имеющиеся в городе пианино. Помогал Ирининым друзьям делать чертежи, перешивал брюки, ловко выстругивал ложки. Варил суп из крапивы, а варенье из щавеля с сахарином. Лечил всех от всего. Когда у меня после очередного приступа малярии губы и подбородок превратились в сплошную коросту, Николай Иванович, поворчав, почему я не пришла раньше, принялся меня поить каким-то зельем и чем-то мазать. Через пару дней я уже была как огурчик. На рояле Николай Иванович прекрасно играл две вещи: "Чижик-пыжик" и "Собачий вальс". С его лёгкой руки только эти два бессмертных произведения я играю и сегодня…

Лет пять назад провожала я в последний путь своего коллегу. После горьких минут прощания пошла побродить по кладбищу. Среди частокола крестов и памятников возвышался огромный, как для распятия, крест. Мощный, из нетемнеющего дерева, обмытый недавним дождём, он глядел на унылый кладбищенский мир вызывающе-весело. Я подошла и прочитала: "Немцева Екатерина Михайловна". Увидев рядом под развесистой берёзой такой же гигантский крест, я уже знала, какую там увижу надпись, и не ошиблась: "Немцев Николай Иванович". На обоих крестах после чёрточки, вмещающей всю человеческую жизнь, стоял один и тот же год. Разными были только месяцы. Первой ушла Екатерина Михайловна. Николай Иванович, не умея вынести разлуки, поспешил за нею…

Я очнулась, ещё раз оглядела рояль, прислушалась, не скажет ли он чего. Рояль молчал. Подошла к друзьям и поняла, что за своими личными воспоминаниями упустила многое из наших общих. Сейчас говорили о другой воспитательнице — Антонине Петровне. Напарница Анастасии Фёдоровны, она была не в пример той тихой, незаметной. Играть с нами, развлекать нас явно не умела. Мы знали, что Антонина Петровна со своей дочкой Майкой приехали в наш город из Ленинграда. Слышали мы и то, что они там страшно голодали. Но нам, детсадовцам далёкого тылового городка, детям военнослужащих, евшим в войну не шикарно, однако настоящего голода не познавшим, ленинградская блокада тогда была понятна не особенно. Мы дивились на Майку — на её непомерную, будто налитую водой толщину и беспредельный аппетит. Есть она хотела всегда и могла съесть сколько угодно. Мы должны были ходить за ней всюду и следить, чтобы она не ела чего не положено. Майка пихала в рот листья, цветы, отвалившиеся от стен куски извести, древесные уголья из печки, найденные на улице окурки. Однажды мы прихватили её на том, что она доедала пойманную панамкой бабочку. С ней было совсем не интересно, потому что играла она только в еду.

И с Антониной Петровной было ни капельки не интересно. Если она не уткнётся в книгу (а читала она за столом, на прогулке, во время дежурства ночью), то ещё хуже — уставится в одну точку и вроде спит с открытыми глазами. С Анастасией Фёдоровной они явно не ладили. Это не ускользнуло даже от нас. Теперь-то я понимаю: сама энергия, задор и выдумка — Анастасия Фёдоровна никак не могла примириться с таким безразличием к работе да и вообще к жизни.

— Ну, в какие игры вы играли? — встречала нас с прогулки в городской сад Анастасия Фёдоровна.

— Ни в какие. Сегодня мы просто наблюдали природу, — докладывали мы.

— Странно — и в прошлый раз вы просто наблюдали природу и, насколько я помню, в позапрошлый тоже, — сердито говорила Анастасия Фёдоровна.

— Природа для того и существует, чтобы любоваться ею вечно, — отвечала ей Антонина Петровна.

— Тётя Фрося, а чего это она всё как сонная ходила? — спросил Петенька.

— Уснёшь тут, небось, когда на её руках двое деток от голоду померли. Да и с третьей-то неизвестно, как потом дело обернулось. Вскорости после войны уехала она с дочкой назад в Ленинград, и ничего больше про них мы не слышали.

У меня сохранилось одно яркое воспоминание, связанное с Антониной Петровной. Были мы с ней как-то на своей любимой прогулке в городском саду. Долго были. Пришло время полдника. Булочки Антонина Петровна принесла в перекинутом через плечо мешке. Был среди нас мальчишка, прозванный нами "Чудичко на блюдечке". И уж такое это было несуразное создание! Косноязычный, картавый, неповоротливый. И везде-то он был последним. Впрочем, Чудичко никогда и не старался опередить кого-нибудь хоть в чём-то. Последнее место всегда законно принадлежало ему. И в тот раз он, как обычно, замыкал очередь за булочками. Не знаю уж, или просчитались, когда складывали их, или на прогулку нас пошло больше, чем предполагалось, только остался наш "Чудичко на блюдечке" ни с чем. Антонина Петровна даже вывернула мешок наизнанку — нет булочки.

— Дети, — обратилась она к нам серьёзно, как к взрослым, — вот Вене не хватило булочки. Что будем делать?

Она спросила и отвернулась, чтобы не видеть, как её Майка, давясь, спешно запихивала свою булку целиком в рот. Чудичко не плакал, не кричал, не топал ногами. Он стоял, отвесив челюсть и жалобно сморщив нос. Внутри у меня что-то шевельнулось, защемило, я испугалась, что он сейчас заплачет, и совсем было решила отдать ему свою булочку, но была та такой мягкой, пахучей и аппетитной, что душа моя разрывалась надвое. Пока я терзалась, из-за моей спины шагнул вперёд маленький, вечно сопливый Толян, разломил свою булку пополам и протянул половинку обделённому. И здесь Антонина Петровна удивила нас. Всегда непробиваемо-невозмутимая, она подняла Толяна на руки, расцеловала и — заплакала. Я помню, как меня ожгла обида, что не мне пришло на ум такое простое и такое мудрое решение, что не меня поцеловала воспитательница и не мне улыбнулся сквозь слёзы "Чудичко на блюдечке". С тех пор я боюсь опоздать со своей помощью…

Заговорили о нашей заведующей — Анне Васильевне. Я вспомнила бледную строгую женщину, постоянно кашлявшую в прижатый ко рту платок. Жила она в красивом флигеле во дворе сада. Но, кажется, туда и не ходила. Садик наш был круглосуточным. Воспитатели и няни работали посменно, а Анна Васильевна — бессменно, подменяя невышедших: заболевших, получивших похоронки, сидящих дома с собственным больным дитём. Потом её в садике не стало. Мы видели, что она целыми днями сидела на крылечке своего флигелька, закутавшись в шаль и глядя в одну точку. А однажды у флигеля собралось много народу, там играла музыка, туда ушли все наши воспитатели и няни. С нами осталась одна только тётя Фрося, которая, не скрываясь, плакала, оборотясь лицом к окну. С того дня мы ни разу больше не видели Анну Васильевну.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});