Произведения - Любовь Скорик

Артель

— Вон уж по-онеслись твои скакунки в конюшни, — говорила поутру мама, раздёргивая оконные занавески. — Ишь, как нажимают — и тебе рысью, и галопом, прям удержу нет. А конюх-то ихний посиживает себе, хоть бы хны!

При этих словах дядя Митя обжигаясь выплёскивал остатки чая из кружки в рот, срывался из-за стола и, роняя табуретку, выскакивал за дверь.

— Всё, завихрился, — вздыхала вслед ему мама, — теперь до ноченьки не угомонится. Ну и придумал же себе работёнку — чисто наказание!

"Работёнку" себе дядя Митя придумал сам — это точно. Выписавшись в сорок третьем из госпиталя с безнадёжно мёртвой правой рукой, собрал вокруг таких же искромсанных войной да и сколотил артель инвалидов. На него же взвалили сгрудившиеся калеки тяжкое председательское бремя.

Увечные, по большей части хромые и вовсе безногие, подпирающие себя всяк на свой манер костылями, как правило, самодельными, на всевозможных немыслимых протезах и даже просто на колёсиках — они, когда двигались по улице, являли зрелище впечатляющее. Каждый перемещает себя на собственный манер: подволакивая, переваливая, перекатывая.

Поутру спешат они на самую городскую окраину, в длинные приземистые конюшни, доставшиеся нашему старинному сибирскому городку ещё "с дореволюции", от щедрот местных купцов. Говорят, построили их тороватые отцы города рядом с бойкой ярмаркой, чтобы привлечь побольше заезжих гостей.

Кому только не давали приюта конюшни за долгие годы уже в послекупеческой своей биографии! Последней их хозяйкой была в канун войны расквартированная в нашем городке воинская часть. Со дня её отправки на фронт конюшни пустовали. Пока вот не обосновалась в них артель с завлекающе-обнадёживающим именем — "Возрождение".

Отнюдь не многообещающее это название заманивало сюда калек. Изнахраченные, обкромсанные, они жались к себе подобным. Искорёженные, обглоданные войной, табунились, чтоб попытаться оставшиеся в наличии руки-ноги хоть в какое-то дело приспособить. Чтобы самостоятельно на пропитание себе зарабатывать. Да ещё — чтобы миру всему, а главное — себе самому доказать, что и такой вот — усечённый, общипанный — он есть не огрызок, а какой-никакой человек.

Мало-помалу потянулись назад те, что добывали горькое своё пропитание в опрокинутые фронтовые фуражки по дальним поездам да чужим вокзалам. Возвращались и, обретая в артели кровавые мозоли, глядя на них, улыбались. Разносили улыбки по домам — жёнам да детям. Новорождённая артель странным образом преображала городок, породивший её.

Я частенько бывала в артели. Когда из-за очередного аврала дядя Митя сутками не мог вырваться со своей "работёнки", носила ему скудные передачи от мамы, чтобы он там "навовсе с голодухи не окочурился". В дни дяди-Митиной болезни бесперечь бегала в артель с его записками и возвращалась оттуда с последними артельскими новостями.

Иногда выполняла кое-какие мамины задания. То в столярке пошукать досочку, чтоб хлеб на ней резать или чугунок ставить. То опилок кулёк набрать, чтобы между рам на зиму насыпать. То в сапожном попросить отломившийся каблук приколотить. Нередко случалось и ещё одно её поручение — тайное, всегда шёпотом:

— Сбегай-ка, доча, подправь малость ему плечо. Ведь всю как есть ноченьку глаз не сомкнул из-за него, проклятого. Все жилочки наизнанку повывернуло, все косточки поискорёжило, ох, прости господи! Как он там до вечера додюжит-то? Ты постарайся, хоть малость ему подсоби. Может, чуток и полегчает.

Эта мамина просьба — что нож в сердце. На раненное дяди-Митино плечо мне и глянуть-то больно. Когда я первый раз увидела его, чуть не заорала. То ли тяпкой его окучивали, то ли собаки рвали.

Выбрав момент, когда в тёмном отгороженном углу конюшни, громко именуемом "кабинетом", дядя Митя один, захожу к нему со спины, для смелости до крови прикусываю губу и начинаю, насколько хватает моих силёнок, через рубашку разглаживать место, где должно быть плечо. Сквозь ткань ощущаю крошево размолотых косточек, рваньё мышц и спутанные в клубок обрывки то ли жилочек, то ли толстых ниток штопки. Ему очень больно. Я понимаю это по мертвенной белизне ушей и шеи, по враз окаменевшей спине и по незнакомому сиплому голосу:

— Ты не бойся, не бойся. Ничего. Вот так, вот так…

Вообще-то, за исключением таких вот дней, если честно, я так и искала заделье, чтоб лишний раз сбегать в артель. А забежав по минутному делу, сразу повернуть назад не умела. Забывала там про всегдашнюю свою спешку, про вечно недоделанные дела.

— Да что тебя манит-то туда? — ругалась мама. — Прилакомил там кто или уж приколдовал, что ли?

Господи, да кто там и чем мог прилакомить?! А вот насчёт "приколдовал" — не знаю, возможно. Ведь, действительно, с чего-то же меня тянуло туда неодолимо. Ну да, конечно, любопытно видеть, как рождаются на свет разные надобные для жизни вещи. Однако это был магнит не главный.

Как я понимаю теперь, меня влекли к себе эти особенные, во многом странные люди. Небрежно, наспех сработанные каким-то нерадивым мастером, кособоко выкроенные, собранные с пропуском очень нужных и важных деталей. Такие разные, они удивительным образом были схожи меж собой. А все вместе — разительно отличны от других людей — тех, кто там, за стенами конюшни. Отличны не только своим необычным видом, но чем-то ещё, гораздо более важным. Я не могла объяснить себе, чем именно. И оттого сердилась на себя ужасно. Они были загадочны, притягательны и чуть страшили.

ххх

В столярку хорошо входить с закрытыми глазами. Сразу густо опахнёт сырым бором — свежей ядрёной хвоёй, бодрым ворсистым мхом, новорождёнными влажными грибами. Чуть сумеречное зыбкое пространство заполнено всегдашним лесным гулом, сотканным из разноголосого шелеста, таинственных шорохов, неясного скрежета, лёгкого перезвона, загадочного перестука, негромкого посвиста.

Попривыкнув к полумраку, не сразу осознаёшь, что это щедро дышат на тебя штабеля досок, вороха кудрявых стружек, горы аппетитных опилок. И вовсе не ветер рвёт струнами раскинутые ветки, а поют разноголосо пилы, жужжат рубанки, позванивают лезвия ножей, вонзаясь в непокорную древесину. Усердный перестук дятлов оказывается просто тюканьем молотков, а птичье свиристение — дурной привычкой Тимохи Назарова, работая, негромко насвистывать.

Бригадир столяров — рассудительный осмотрительный Матвей Ильич (попросту — Матвеич) всё ворчит, что сроду тут у них порядочных заработков не будет, потому как зловредный Тимоха всю деньгу из цеха напрочь высвистывает. Ворчать-то Матвеич ворчит, а строго на свистуна никогда не прикрикнет. Тимоха — лучший в столярке работник. К тому же он — здешняя примечательность: первый артельщик. Вместе с председателем сюда оформлялся. Вдвоём они тогда и первую артельскую продукцию выдали — сколотили гроб.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});