Безумное танго - Елена Арсеньева

Но пока Алёна еще не порхнула под крылышко матушки Февронии. И у нее есть непочатая баночка «Нескафе Голд»…

Сразу повеселев, она махнула рукой Липке:

– Входи! Как насчет творожка с молочком?

Через полчаса они вышли из дому, вполне довольные жизнью. Липка трапезничала второй раз за утро, но аппетит у нее был отменный. От творожка и молочка остались только воспоминания. Алёна почистила зубы, но все еще чувствовала во рту жизнетворящий вкус кофе. Двух чашек ей хватит, чтобы продержаться до обеда, а там надо будет опять как-то исхитриться согрешить…

От теткиного дома до обители было рукой подать. Если бы подруги взгромоздились на велосипед вдвоем, это для него плохо бы кончилось, поэтому пошли пешком, ведя технику «в поводу».

Длинное платье путалось в ногах. Этому темно-синему сатиновому платью было лет тридцать, не меньше. Хороший индийский материал – ничуточки не полинял, не выгорел с тех пор, как его сшила для себя Алёнина мама. Она когда-то тоже собиралась стать послушницей: чуть не все они, живущие вблизи от обители, помышляли об этом, по молодым-то годам! Вот и платьице себе пошила соответственное – смиряющее плоть. И поди ж ты: один только раз его и надела. В тот же день по каким-то делам занесло в Выксу молодого врача Дмитрия Васнецова – и этот день переменил навсегда жизнь и его, и несостоявшейся послушницы Лиды. Ну ничего, платью все-таки предстоит сыграть свою роль!

Алёна поправила платочек. Совсем новый, еще скользкий, съезжает с головы. К шарфику она уже привыкла, а вот платок… теперь без платка ей ни шагу, даже когда волосы отрастут. Простоволосой ходить женщине – грех.

Прошли прямиком мимо сестринской обители, потом через дворы панельных пятиэтажек вышли к кованой ограде вокруг невеликого домика. Здесь живет настоятельница – святое место! Тем святое, что некогда, еще в начале века, в этом доме размещалась резиденция устроителя монастыря святого отца Варнавы Гефсиманского. Чудо, как не порушили домик большевики! Правда, главный уездный чекист сделал здесь свой, по нынешнему сказать, офис. Потом еще какие-то советские конторы размещались, но несколько лет назад удалось-таки передать домик Варнавы обители. А для сестер и для домовой церкви пока что выстроили низенькое неприглядное здание наподобие барака. Вокруг же раскинулось множество отличных двухэтажных домов, старинных, но таких крепких, что их никакие годы не берут. Обитель строилась на века, в этих домах были кельи сестер. Теперь там живут люди, располагается общежитие литейного техникума, сам техникум. У монастыря, похоже, нет никаких шансов заполучить это обратно. Вон там – остатки колокольни и привратного корпуса. И церковь… Теперь она ни на что не похожа, разве только на страшный сон грешника: в алтаре котельная. Некогда великолепный Троицкий собор вообще стоит в руинах… Roman ruins. As quickly as possible…

Алёна резко перекрестилась.

– Ты чего? – чуть ли не испуганно покосилась Липка.

– Да так. Лезет в голову всякое.

– Враг – он всегда близко, – с пониманием кивнула молодая монашенка. – Чуть что – так и лезет в душу, так и норовит!

Зашли в задние ворота. Два теленка, рыжий и белый, носились как угорелые по усыпанному опилками двору, высоко вскидывая тонкие ноги. Пахло навозом, сырой землей, свежей древесиной. Пахло покоем, которого так хочется Алёне… Она вдохнула полной грудью – и снова захотела перекреститься, отгоняя вдруг подступивший страх. Небось когда хоронят человека, тоже пахнет сырой землей и свежей древесиной… Но не навозом – чего нет, того нет!

Алёна криво усмехнулась.

Липка проницательно покосилась на вздрогнувшую подругу:

– Что, опять враг подступил? Да, он такой… ушлый. А ты его молитвою – хлесь!

Невысокая женщина, что-то делавшая на земле, разогнулась и взглянула из-под руки на приближающихся девушек. Алёна узнала свою тетку. От ее ног отделился пушистый серо-белый комок, бросился вперед, переваливаясь на коротеньких ножонках и отчаянно тявкая.

Липка тотчас опустилась на колени и принялась нежить, ласкать щенка, мурлыча:

– Кедрина! Ах ты моя Кедрина! Крошечка, лапонька!

Щенок то перекатывался по земле, показывая розовенькое упитанное брюшко, то вскакивал и норовил лизнуть Липку в лицо.

– Зли ее! – прикрикнула тетя Катя, с неодобрением глядя на эти лизанья. – Чего ты с ней тетешкаешься, будто с дитем или с болонкой, она сторожевая собака, кавказская овчарка, она злой должна быть! Зли ее! Ущипни!

Но Липка могла только гладить, тискать, бормотать что-то нежно-бессвязное.

– Бестолочь! – махнула рукой тетя Катя. – Ни с той ни с другой толку не будет. Творог весь поела? Молоко выпила?

Это уже адресовалось племяннице.

Алёна кивнула:

– Мне сегодня куда? Опять цветами заниматься?

Тетка кивнула:

– Вон там возьми таз с рассадой и сажай около ворот храмовых. Но погоди. Тебя матушка спрашивала. Да вот и она сама.

От домика торопливо шла невысокая худенькая женщина в простой черной тужурочке поверх рясы. На переносице поблескивали большие очки, вокруг улыбающихся ярких губ забавно топорщились едва заметные усики. Матушке Февронии недавно исполнилось тридцать пять, и у нее была такая улыбка, что ангелы веселились в небесах!

– Доброе утро, Алёна. Ну, чего надумала?

– Да вот рассаду возьму и пойду сажать, – ответила Алёна, хотя знала, что от нее ждут другого ответа.

– И только? – Матушкина улыбка малость поблекла. – Ну а я вот что скажу: начни с малого. Лучше начать с малого, но твердо, чем с большого, но непостоянно. Начни с постановки голосов. У нас хора никакого нет, а без пения какое же благолепие в храме? Ты же певунья, ты же в музыкальной школе училась. Это и будет твое послушание. Разве плохо? Потом, глядишь, и…

– Матушка! Открывается! Открывается! – суматошно заорали вдруг с крыльца. Худая высокая монахиня призывно взмахивала руками. – Идите глядеть, матушка!

Мать Феврония, мигом забыв про Алёну, ринулась в дом, подбирая рясу. Липка понеслась туда же, сопровождаемая Кедриной, которая, разыгравшись, хватала ее за подол.

Тетя Катя завистливо поглядела им вслед и опять взялась за лопату: она убирала двор.

– Что там такое? – чуть ли не испуганно спросила Алёна.

– Да Матерь Пресвятая, слышь-ка, начала открываться реставраторше. Она уж неделю как пост на себя наложила, все время в молитвах, и вот пошло дело…

– А, ну ладно, ну и слава богу, – кивнула Алёна, испытывая приступ острой зависти, что не может побежать вслед за Липкой, не может взглянуть, как «открывается», очищается от краски и грязи старинная, драгоценная копия чудотворной иконы Иверской Божьей Матери – сокровище монастыря, пропавшее еще при большевиках и недавно волшебным образом найденное. Замалеванная каким-то мазилой, икона с трудом поддавалась реставрации. Потом, когда икону очистят и освятят, она будет выставлена в храме, но пока мирякам на нее смотреть нельзя. Алёне, значит, тоже нельзя…

И тете Кате нельзя, и она тоже огорчилась. Поджав губы, поддела на лопату здоровенный пласт навоза и понесла в особый ящик, стоящий на дворе.

«А вечером опять спину ломить будет или сердце прихватит», – подумала Алёна, но не решилась ничего сказать.

Она молча взяла в углу таз с рассадой, кивнула тетке и пошла обратным путем: мимо развеселых телят, мимо кованой ограды, мимо двухэтажных домиков к воротам нынешнего монастыря. Ну чего, чего ей надо, спрашивается?! Чего ее дерет в разные стороны? То волосы (остатки волос) на голове зашевелились от страха при одном только намеке на послушание, то едва не плачет от обиды, что недостойна смотреть на открывающуюся чудотворную… Только для своих. Ну так стань же этой своей, от тебя же именно этого и ждут все, от тети Кати и Липки до матушки Февронии! С распростертыми объятиями примут!

Алёна бухнула таз прямо у ворот и потерла ноющие руки. Сходила в привратницкую, принесла ведро с водой, консервную баночку-поливалку, опустилась на корточки и вяло принялась ковырять копалкой пушистую, вчера вскопанную и удобренную землю большой клумбы.

Ладно. Сегодня последний день для раздумий. Последний день для сомнений: остаться здесь или вернуться в мир… чтобы еще раз поговорить с сестрой; чтобы найти Фаину и все наконец выяснить без посредников; может быть, чтобы встретиться с Юрием…

Вот именно! В этом-то дело! Себе можно было бы не врать… да и Богу тоже, он все видит.

«Ну а раз видишь, – почти с вызовом обратилась к небесам Алёна, – сам реши, куда мне идти. Больше ничего от тебя не прошу – только одного последнего знака. И уж как ты сегодня велишь, так я завтра и поступлю».

Она осторожно высвободила из переплетения цветочных стеблей крепенькую астру, вылила в ямку полную баночку воды и опустила туда корни ростка. Осторожно, голыми руками, принялась нагребать землю. Цветы надо сажать непременно голыми руками, в перчатках ничего не получится. Они должны чувствовать человека…