Маленькие Смерти - Дарья Беляева

Кто-то плачет на одной ноте, сам не понимая, почему.

Все вокруг наполняется голосами, которые больше не звучат, их проблемами и чаяниями, давно прошедшими днями. Темнота кладбища озарена только их сиянием, робко-синеватым, как рассвет, но совершенно не живым.

Я отворачиваюсь, но продолжаю слышать фразы, которые они говорят.

Я люблю тебя, Джекки?

А скоро осень?

Куда мне поехать учиться?

Ты уверена, что я проснусь, мама?

Чтобы отвлечься, я смотрю на отца. Они с Мэнди больше не держатся за руки, поэтому и нам можно, но Ивви упрямо не отпускает мою ладонь. Папа достает из кармана скальпель, демонстрирует Итэну, и Итэн начинает читать что-то на незнакомом мне, похожем на французский языке. Мильтон что-то говорит, но шепотом, так тихо, что я не слышу, что именно.

Мэнди достает из сумки бутылку и череп, и чашку, ту самую, в которой они мешали кровь для моего воскрешения. Папа режет себе руку, спускает кровь в чашку, ничуть не изменившись в лице, не поморщившись даже, передает скальпель Мэнди. Мэнди пускает кровь себе и помогает Мильтону, ведя его руку. Когда очередь доходит до меня, чашка заполнена на четверть. Я думаю, как легко смешивается наша кровь с кровью Морин — ничего не пенится и не пузырится от ее веры в католического Бога.

Я надавливаю скальпелем на ладонь, проводя по линии жизни. Под кожей показывается кровь, вырывается наружу, как живой ручеек после засухи. Я вижу, как кровь стекает в чашку, и ее капли растворяются в красном море папиной крови, крови Мэнди, Мильтона, Морин. Передав скальпель Ивви, я смотрю, что она будет делать. Ивви медлит, смотрит на меня, потом на Мэнди и на папу.

Боли она не боится, это я знаю. Но ей неуютно, не хочется, ей кажется жутким все, что происходит. Потом Ивви смотрит на Мильтона: долго, пристально. И в конце концов оставляет линию на запястье — длинную и вполне глубокую, не жалея себя.

В следующий раз, когда чашка снова идет по кругу, мы пьем кровь. Я помню, когда Мильтон, Мэнди, папа и Итэн делали то же самое. Кровь, связь, сила. Папа пьет кровь с абсолютно безразличным видом, а Мэнди почти с удовольствием, и меня удивляет, что Мильтон пьет ее спокойно, как будто Мэнди дала ему воды. Морин сидит с чашкой довольно долго.

— Давай, — шепчет Мэнди. — Все христиане делают это.

Папа пихает Мэнди локтем в бок, а Морин даже не смотрит на них, она смотрит в глубину чашки и видит там, наверное, что-то особенное, к чему не может прикоснуться. В конце концов, сделав над собой усилие, Морин пьет. Я пью легко, во рту тут же становится солоно, но я не обращаю внимания. Кровь не вызывает у меня отвращения. Ивви смотрит на меня большими глазами, и я пожимаю плечами. Она прижимает руку ко рту, мотает головой.

— Ивви, — говорит Райан. — Пожалуйста. Один глоток. Я понимаю, что просьба довольно своеобразна, но в этом нет ничего невозможного.

Ивви зажмуривается, крепко-крепко, подносит чашку к губам. Глотать ей явно тяжело — первым, рефлекторным движением, она едва не сплевывает кровь. Она не знает, в отличии от нас, что кровь это драгоценность. И все-таки, она принимает кровь — пусть тридесятая дочь из семьи Миллиганов, но она так же наследует Грэйди, как и Мэнди, к примеру.

Морриган пьет спокойно, даже не раздумывая и не показывая, что ей неприятно. Итэн ни на секунду не перестает что-то говорить на языке богослужения вуду, и выглядит сейчас, будто ведет какую-то особенно интересную лекцию в университете. Отпив кровь, как отпивают чай в паузе между словами, он продолжает.

Остатками папа обливает череп свиньи на бетонной плите у могилы. Череп, окрашиваясь красным, будто бы наполняется жизнью, и я чувствую — мы не ошиблись. Судя по тому, что Морин опять хватает меня за руку, пришло время снова замкнуть круг. Ивви вцепляется в мою руку, ту самую, которую я порезал, причиняя мне боль, но я ее не останавливаю. Я смотрю, как стекают дорожки крови вниз по черепу свиньи, как краснеют острые, кривые зубы, как капли проваливаются в глазницы.

Когда круг замыкается, а контакт восстановлен, меня вдруг будто прошивает током и глубоко внутри накрывает волной, из-под которой нельзя выплыть. На самом деле, строго говоря, чувство, что я испытываю описать нельзя. Оно вообще неизлагаемо. Я будто оказываюсь связан со всеми и одновременно, все мои нервные окончания равно подключены к каждому, и образуют огромную сеть, которую я даже представить себе не могу.

Кровь, связь, сила. Кровь.

Я оказываюсь одновременно в мире мертвых, в реальности и еще — внутри нашего маленького круга. По-настоящему внутри, в центре циркуляции волн, в биении крови, в жаре нервных импульсов. Мое сознание одновременно цельно и нет. В голове бьется только одно: кровь, кровь, кровь.

Я чувствую жар и не сразу понимаю, что это жар песка и солнца в далекой стране, где я никогда не был. Ощущение вовсе не такое, как если получаешь видение. Нет, я присутствую там, нахожусь там, чувствую исходящий от низкого синего неба зной. Я вижу Мильтона, стоящего на КПП. Может, его смена заканчивается, а может только началась. Из-за шлема я не сразу могу увидеть его лицо, но сразу его узнаю, каким-то особенным чувством. Мильтон курит, и я подхожу ближе, чтобы его рассмотреть. Из-за песка под ногами сложно идти, он горячий, обжигающий, и мне так невероятно жарко.

Здесь можно сойти с ума от жары. Стать как одуревшее животное.

Что это? Багдад? Кербела? Абу-Грейб? Все одно — золотое от солнце, страшное от бедности. Я вижу на дороге расстрелянную машину. Старую, я даже не представляю марки, может быть я таких не видел. Лобовое стекло выбито начисто, рассыпано осколками по капоту. И все заляпано кровью, я не могу рассмотреть то, что осталось в машине от людей. Кровь и осколки костей, ничего на месте лиц. Кто-то из солдат открывает багажник, не обращая внимания на тела, достает оттуда оружие.

Мильтон махает им с КПП, как принцесса Диана, должно быть, приветствовала поклонников.

— Я знал! — говорит Мильтон. — Прям сердцем чувствовал!

И его густой южный акцент напоминает о топях Луизианы, а не о сухой, жаркой пустыне.

Когда вытаскивают трупы, они оставляют за собой длинный след крови, и Мильтон наблюдает за этим следом с ленивым удовольствием охотника. Я вижу, он улыбается, обнажая красивые, хищные зубы.

Кровь, ему нравится кровь. Да он без ума от крови, одурел от жары, почти свихнулся. Льет кровь, как воду.

Кровь это удовольствие, пища для сердца.

Четкого перехода между одним кадром и следующим — нет, я будто плыву в каком-то невидимом море, ожидая, куда меня выкинет волна. И вот меньше, чем за секунду я оказываюсь в чьей-то ванной. Убого покрашенные стены, мокрые от воды, влажный коврик на полу, грязное зеркало и шум бегущей, чуть ржавой воды. Под душем стоит Морриган, совсем молодая — ей не больше семнадцати. Длинные мокрые волосы доходят ей до бедер, и оттого смотреть на нее может быть, чуть менее стыдно. Вода стекает с ее спины, приобретая розовый оттенок. Когда она поворачивается, я вижу длинные раны на ее спине — такие может оставить кнут. Кровь льется быстрее от горячей воды, стекает вниз, не останавливается.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});