Абуджайская шаль - Татьяна Любушкина

Фёдор замолчал, прикрыв глаза. На висках у него выступили бисеринки пота, запрокинутая рука чуть дрожала.

Николай осторожно тронул его за рукав.

— Ты устал верно, Фёдор. Поспи немного, отдохни! Тебе теперь отдыхать надобно. А я к тебе ввечеру зайду, как полегчает, ты мне всё и расскажешь…

У больного дрогнули ресницы, он приоткрыл мутные красноватые глаза.

— Нет, барин, нет! — я вот только с силою соберусь, да и доскажу, как было!

Но Николенька решительно настоял на отдыхе, видя, что Фёдор ещё очень слаб.

— Поправляйся, Федя, ты нам здоровый нужен, а вечером я беспременно зайду! — успокоил он кучера, поправляя на нём одеяло.

Фёдор, утомлённый долгим рассказом, тут же закрыл глаза и не успел Николенька дойти до двери, как от постели больного раздался тонкий с присвистом храп.

Сосредоточенно сдвинув широкие, как у отца брови Николенька стремительно покинул душную комнатку уснувшего кучера. Самому же Николеньке было не до сна! Бодрым и уверенным шагом прошествовал он к библиотеке, там пошарил по полкам, отыскивая нужную книгу и, наконец, сел в кресло, углубившись в содержание. Читал, впрочем, Николенька не долго. Удовлетворённо кивнув, он захлопнул книгу и энергично вскочил, поспешив к выходу. За дверью его окликнула Дарья Платоновна, но Николенька рассеянно поднимая на неё глаза, возбуждённо воскликнул:

— Да как же я раньше! Как же раньше не догадался!

С этими словами он сбежал вниз, совершенно игнорируя изумлённую матушку, и стремительно выскочил из дома.

Тем же торопливым шагом Николенька прошёл уже знакомой дорогой мимо озера и остановился только у домика управляющего, тяжело дыша и обмахиваясь летней лёгкой шляпой.

Позади дома, на небольшом распаханном клочке земли низко наклонившись, стояла бабка Пелагея медленно и тщательно, обрабатывая ровные ухоженные грядки небольшой острой мотыгой. Николенька присел на скамейку, под старой раскидистой яблоней, где не так давно слушал вместе с Дарёнкой бабкин невесёлый рассказ, и некоторое время молча наблюдал за старухой, не шевелясь и не произнося ни слова.

Бабка Пелагея, почувствовав его пристальный взгляд, вскоре обернулась. Она стояла, навалившись всем телом на высокий черенок мотыги и щурясь от солнца, в свою очередь угрюмо разглядывала Николеньку.

— Пришёл-таки! — наконец произнесла она дребезжащим старческим голосом.

Николенька только кивнул, внезапно волнуясь и теряя голос.

Старуха медленно приблизилась к нему, опираясь на остро отточенную мотыгу. Проковыляла мимо и с кряхтеньем опустилась на скамью, тяжело с посвистом дыша.

— Ну! — бабка Пелагея повернула к Николеньке иссохшее лицо, — сказывай, зачем пришёл! Уж верно не за тем, чтоб старуху попросту навестить? — она попыталась усмехнуться, но усмешка её выглядела жалкой и неестественной.

Николенька молчал, вглядываясь старухе в выцветшие глаза. Под его внимательным взглядом она съёжилась и опустила сморщенные веки, неподвижно застывая в неудобной, скрюченной позе.

— Не томи, барин, — мучительно прошелестела она едва слышно, — коли, говорить пришёл, так говори. А нет — так ступай себе, нечего мне молчанием своим душу наизнанку выворачивать!

Николенька виновато пожал плечами.

— Да я и не думал вас мучить, бабушка! Только дело у меня уж больно деликатное, не знаю, как и сказать… Вам уж, верно, говорить об этом тяжело, да только не спросить я права не имею!

И набрав в грудь побольше воздуха, Николенька выпалил, то о чём не решался спросить:

— Отчего умер ваш младший ребёнок, Пелагея Михайловна?

— Вон ты о чём! — изумилась старуха.

Подскочив от неожиданности на месте, она уронила свою мотыгу и та с гулким стуком упала на утоптанную пыльную землю возле самой скамьи.

— Умер и умер, — настороженно сверкая глазами, прохрипела она, — сколь годов-то прошло! Дети часто умирают, поди, узнай — отчего! Вон у прежней жены Матвея-пасечника, каждый год дитя умирало. Родит ему баба, а он через день-второй хоронит. Она другой раз опять родит, а он следом снова хоронит! Вот и спроси — отчего?!

— Вашему ребёнку, кажется, было, года три? — заметил Николенька, — был ли он здоров? Не хворал ли? Правду ли сказывают, что ребёнок ваш калекой родился?

Бабка Пелагея угрюмо молчала, собираясь с ответом и устало, сгорбив поникшую спину.

— Это очень важно, — добавил Николенька, — я узнал что-то ужасное, что вам скорее не известно и у меня возникли страшные подозрения. Мне непременно надобно знать все подробности гибели вашего сына!

Бабка Пелагея, наконец, повернула к нему своё лицо, яростно впиваясь в него взглядом маленьких, тусклых глаз.

— Неизвестно? Отчего же мне не известно всего о моём сыне? — неистово прошипела она, брызгая беловатой слюной, — да только тебе то, что за дело до моего горя?!

— Так значит, вы знаете… — медленно проговорил Николай, поднимаясь со скамьи, — вы всё знали и молчали все эти годы!

Неожиданно старуха с необычайным проворством кинулась к валявшейся в ногах мотыге, хватая её обеими руками. Однако Николенька оказался проворнее. Мгновенно наступив ногою на длинный черенок, он не позволил озлобленной старухе броситься на него с опасным орудием.

Поняв, что её затея не удалась, старуха закрыла лицо руками и глухо зарыдала, тряся худыми, жилистыми плечами.

— Не стоит, — с презрением заметил Николенька, глядя на неё сверху вниз, — не думаю, что вам удастся меня разжалобить. Я хочу знать правду, что произошло в вашей семье около семнадцати лет назад и, клянусь богом, я эту правду узнаю!

Бабка Пелагея нехотя опустила руки, открывая смуглое лицо с сухими, выгоревшими от времени глазами, и кивнула головой, при этом устало и безнадёжно, махнув заскорузлой, мозолистой ладонью.

— Ребёнок у меня родился, — глухим поникшим голосом начала она свой рассказ, — сыночек Фролушка… Я как впервой глянула на него, так и обмерла! Ни рук, ни ног, ни шеи! Голова одна, да туловище, не поймёшь даже что за страшилище! Это Антип говорит: Сыночек! У таких как мы, дочери не рождаются! Страшно мне спервоначалу было на эдакого страхолюда смотреть, а всё любовь материнская сильнее оказалась. Лежит в колыбельке кровиночка моя, не шевельнуться ему, не встать, а глазки такие умненькие, да печальные, что сердце кровью обливается! Макарушка мой его полюбил. На улице всё бывало, с мальчишками дрался, те дразнили Фролушку, уродом, да клопом безногим его дразнили. Макарушка за него заступался. Он Фролушку братцем звал, и весь день мог с ним нянчиться, то лодочку ему сделает, то сказку расскажет. Фролушка смотрит на него, слушает и смеётся всё, радуется…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});