Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

15_____

Не все ли равно, ехать или не ехать, где и как жить, что скажут, что говорят, — только бы видеть молодой месяц на небе и безобразного, длинного и веселого Павлика в Тавр<ическом> саду без деревьев. Как я все устрою, раскидывая деньги и не уезжая, я не знаю. Может быть, лучше всего не думать об этом. Скоро переберусь на старое пепелище, т. к. Нувель уезжает на дачу к министру дня на 4. Сегодня утром был какой-то обалделый, я уехал в магазин и пил там чай. Саша вчера и третьего дня весь день был в магазине, хозяина еще нет. Дома В<альтера> Ф<едоровича> уже не было, я поиграл Cimarosa; к завтраку раньше В<альтера> Ф<едоровича> приходил Гричковский по делам, он — красивый, но есть какая-то неприятная грубость и вульгарность в самом его существе. После до обеда никуда не выходил, играл, написал 2 стихотворения, смотрел в окна, скучал. Приехал Нувель; он все еще несколько ramolli, не очень стремится к свиданью, так что барон, приходивший сейчас после обеда, предлагал даже его заменить. Я хотел поехать так куда-нибудь, т. к. В<альтер> Ф<едорович> с rendez-vous думал прямо домой. Наконец Нувель, приняв слабительное, отправился. В надежде увидеть Павлика, я поехал в Таврический, на Пантелеймонской встретил стремящегося Вячеслава. В саду были приблизительно те же и мало; Павлика не было, Шурочка гулял то с вольноопределяющимся, то с семьей какого-то офицера. Казак имел преимущество направленных исканий. Я подошел к Шурочке и узнал, что Маслова нет и не будет здесь сегодня. Я сначала пошел, потом поехал домой. Я вспомнил, как мы шутили Сомову, что нужно издать особенную карту Тавр<ического> с<ада>, как du pays du tendre[110], и можно написать поэму: voyage du pays du tendre au pays chaud[111]. Мне было страшно тоскливо ехать в такой тихий, трогательный вечер с молодым месяцем одному и домой; мне не необходимы были любовные приключения, но общество молодых (ну, хоть и не молодых) людей, веселых, entreprenants и вообще, банды друзей. Вспоминались Сенявин и К°. Подумал, что можно, придя, открыть окно и заиграть что-нибудь небывалой бы сладости и неги при свечах: Mozart, Cimarosa. Нувель еще не было, я был сентиментален до смешного: ужасно стесненное без близкой надежды положение, огорчение, что не видел Павлика, которого я больше люблю, чем прежде, маленькая скука одиночества, что В<альтер> Ф<едорович> предлагает мне purgartif[112] в такой вечер, — меня расстраивало. Пришел Нувель, тоже в архичувствительном тоне, на rendez-vous он был капризен, сентиментален, cherchait midi à quatorze heures[113] и т. д., Вячеслав тоже был расстроен. В<альтер> Ф<едорович>, придя, запел мои «равнодушные объятья», потом il faisait des confidences[114], потом мы пили чай, потом при открытом окне и свечах играли «Figaro», божественного «Figaro». Я долго не тушил свечи, думая Бог знает о чем, но заснул крепко, скоро и печально.

16_____

Я слышал, как еще не выходивший из комнаты Нувель пел арию Графа, что свидетельствовало о добром состоянии его настроения и, вероятно, желудка. После завтрака пошел к Иову предложить ему некоторые из своих книг и икон. Хотел прийти в воскресенье. Прошел и в магазин: там был Саша; все пили чай; Г<еоргий> М<ихайлович> будет только в понедельник. Посидевши без особенного увлеченья, вернулся на Галерную под дождем и стал переписывать ноты. В<альтер> Ф<едорович> приехал рано, сначала попели, опять арию Графа и еще кое-что, потом он пошел читать письма и записывать дневник, а я в окно ждал Сомова. После обеда, чтения дневников, раскраски своих ушей поехали к Ивановым; заезжали к Смурову{275} за Cassis и Curaçao. Нувеля спустили у Бакста, Сомов зашел ко мне, чтобы взять вещи; было темно, все время шел дождь, Гафиза никому активно не хотелось; была новая обстановка из-за рояля, присутствовали кошки и урны. Л<идия> Дм<итриевна> читала свои стихи о губах и флейтах, Эль-Руми — длинное иносказательное, детское и довольно скучное повествование о 3-х фонтанах, об Эль-Руми и т. п., я и Корсар плясали, последний импровизировал в манере Дебюсси и Северака. Диотима так усердно занялась Аладином, что возбудила ревность Гипериона; Апеллес делал со спокойным и несколько меланхолическим видом невероятные глупости. Эль-Руми все мрачнел, потом стал обвинять сначала Апеллеса, потом Корсара и, наконец, интуитивно во всем меня, которого он считает каким-то соперником для себя. Почти все протестовали, но это было даже тяжело. Я не знаю, чего от меня нужно, я молчу, я могу держаться в углу без будировки и вида жертвы, я на все согласен, я очень скромен, влиять ни на кого не стараюсь, известен очень немногим — что же мне еще сделать? Уничтожиться? Я же не виноват, что Л<идия> Дм<итриевна> лезла на Сомова. Мне было скорей скучновато, и я был рад выйти и от поцелуев, и от ревностей на свежий воздух; пошли немного пешком, потом втроем поехали. Сомов хочет нарисовать мне чертика для мушки под мышкой. По поводу voulu[115] в искусстве или дилетантстве вышло у меня разногласие с Эль-Руми, и мне, м<ожет> б<ыть>, жаль, что я не точно выразился. И еще о том, что художник должен пить жизнь au bout des lèvres[116], чтобы остаться художником. А Гёте? A Cellini?{276}

17_____

Встал так поздно, что до завтрака только поспел написать дневник. Коровины были уже на вокзале, Бакст чуть не опоздал, в поезде был и Нурок. Все время шел дождь и была грязь, но было шумно, весело и болтливо, главным образом благодаря m-me Коровиной, которая иногда говорит вещи очень смешные. Сомов нас встретил на станции в маленькой соломенной шляпе, очень к нему идущей; под дождем дошли до дому. Прямая аллея вела к крыльцу балкона, где стояли 2 горшка гортензий по сторонам двери. Его отец, бодрый для своих 71 лет, и сестра, милая, похожая на Л. М. Костриц, были на балконе. После обеда дошли до взморья, смеясь и болтая; как местность, то, что я видел, мне не понравилось, м<ожет> б<ыть>, от серой погоды, но днем и поездкой компанией я остался очень доволен. Вернулись в серой темноте, но без дождя. Если бы Иов взял завтра мои вещи, я мог бы и позвать завтра вечером Павлика и уехать в четверг (в среду приедет Сомов, вечером пойдем в Тавриду и оттуда к Коровиным). Я думаю, что это устроится. Теперь я знаю, что меланхолия и мрачности у меня имеют всегда одну и единственную причину — недостаток денег.

18_____

Иов книги взял, но деньги просил часть до завтра[117], часть до среды. Напился дома чаю. Я думаю, дождавшись зятя, приезжающего числа 23-го на несколько дней, поехать вместе, чтобы быть вне риска случайности в дороге. Утром был Гречковский, у него красивые глаза, но грубый скошенный профиль. После обеда толковали о балете, о Легат{277}, о Фокине; я пошел умываться, чтобы ехать, В<альтер> Ф<едорович> стал наигрывать к «Предосторожности». Приехал Бакст, потребовавший, чтобы взяли его с собой, если в Тавриде будет эскапада. Поехали втроем на извозчике по набережной. Погода была чудная, народу в саду очень много, что мне не очень нравилось. Бакст сейчас же потащил нас провожать его в buen retiro[118]. Увидали Павлика, гуляли с ним. Бакст все искал опытных, но не старше лет 17-ти, и обращал внимание на 8-ми и 7-летн<их> младенцев. Павлик порекомендовал ему какого-то киевского еврейчика 15<-ти> лет, но опытного, но он не понравился. Об юнкере, который заинтересовал Нувеля, Маслов думает, что это возможно. Было очень весело. Шурочка спрашивал совета, как ему поступать с 2-мя понравившимися ему господами. Какой-то господин просил Павлика устроить его с моряком. Бакст серьезно, добросовестно и несколько уныло осматривал малолетних, кухарки любовно косились на мою желтую рубашку. Поехали в «Москву» на 2-х извозчиках, была отличная погода. Бакст затворял окна, боялся есть, поваркивал; Нувель изводил его и меня, говорил рискованные анекдоты; недоставало Сомова. Было мне очень весело. Павлик из прошлых авантюр упоминал только Шереметьева. Он почему-то страшно интересуется, так сказать, статистикой и причастностью имен каких бы то ни было, ужасно возмущался, когда мужчины переряживаются, и мне казалось, что я слышу Нувель, когда Павлик говорил, что «раз я любил бы вид и лица, похожие на женщин, я прямо женщин и любил бы». Последние же для него не существуют, и он интересно рассказывал, как убеждал киевского еврейчика в Летнем саду и не знаться совсем с женщинами. Я говорил, что не так часто могу видаться, как хотел бы, из-за денег, но он возразил, что разве деньги всякий раз необходимы? Удивлялся, что Нувель, имея Вячеслава, который ему, Павлику, очень нравится, хочет еще того юнкера, гораздо худшего лицом. Все спрашивал, что о нем говорил Нувель; я, умолчав о «почтовом ящике», сказал про похабные глаза и большой рот. Смотря лежавшую книгу о Сомове, он все восклицал: «Неграмотный? с такими глазами? с таким ртом?», просил прийти в среду в сад и написать, не может ли он прийти ко мне просто, вечером во вторник. Ушел очень поздно. Я открыл окно, но долго не спал: сначала на улице скандалил солдат с 2-мя молодыми, т<ак> что я даже встал, совсем голый, закутавшись в одеяло по грудь, к окну. Смотря в зеркальные двойные стекла на свое изображение, я вспомнил Нурока, которого возбуждают зеркальные стекла. Потом поднялась езда, потом пошел дождь, потом стал звониться, стучаться, ломиться в кухню молочник. Заснул часов в 8 и спал до половины 12-го. Я очень весел и счастлив, и редко так светла не была весна и лето, и никогда я не имел такой дружеской банды.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});