Вечные хлопоты. Книга первая - Евгений Васильевич Кутузов

укоризненно буркнул:

— Мудришь ты, Матвеев, все. Чего же тут хорошего в твоей тарабарщине? Глупость одна.

— Перво-наперво, это не тарабарщина и не глупость, — обиделся он. — Народное это слово, потому не может быть некрасивым. И не мое это вовсе...

— Это же для веселья придумано, — встряла Татьяна. — Неужели вы не понимаете?.. Фольклор. Раньше ведь не было ни кино, ни радио, люди были неграмотные, вот и придумывали. Да еще как смешно и красиво!..

— А хоть бы и смешно, хоть бы и красиво, — не унимался санитар. — Что из того?.. Пользы никакой. Поле, к примеру, взять. Оно красивое, ежели на нем хлеб растет, а не цветочки там разные. Людям завсегда польза от всего нужна.

— От красоты своя польза, — встрепенулся Матвеев. — Иной раз, может, от нее побольше пользы, чем от куска хлеба. Нет, не хлебом единым... Красиво — вот тебе и польза, а как же!

— Это что же получается? — сказал санитар удивленно. — Непонятно мне что-то.

— Красота, она человека добрее делает, душу греет. Сам прикинь: отчего русский человек добрый, не скупой?.. Потому, я тебе скажу, что как народился, так и окунулся в красоту...

— Бесполезна, Матвеев, твоя красота, — возразил санитар. — Злым нужно быть, а не добреньким. Вон сколько крови пролито, а ты мне про доброту талдычишь!..

— И будь злым, когда в том надобность есть. Кто тебе не велит? А без надобности зачем же?.. Волк и тот без нужды никого не трогает. А мы с тобой — люди!

— И люди похуже волков бывают.

— Бывают, никто не спорит, — согласился Матвеев. — Иначе не проливалась бы человеческая кровь...

Татьяна слушала перепалку, и отчего-то ей жаль было санитара. «Как же он живет, — думала она, — если не понимает и не принимает красивого, а во всем одну пользу ищет?..» И хотелось, чтобы Иван Матвеевич объяснил все, доказал...

Где-то в парке одинокий, тоскующий голос пел под аккомпанемент гармони:

Бьется в тесной печурке огонь...

— Дубровин, — прислушиваясь, сказал Матвеев.

— Вот тебе тоже добрый, артист, душа-человек! — подхватил санитар со злостью. — А жена, однако, письмо прислала, чтобы не ехал к ней, не возвращался. Не нужен больше!..

— Почему? — спросила Татьяна, настораживаясь. Она приподнялась, сколько позволяли силы,

— Мало ли! — сердито сказал Матвеев, взглядом давая понять, чтобы санитар молчал. — Не бери в голову, дочка. У тебя своих забот и хлопот хватает.

— А что не брать?! — выкрикнул санитар, резко толкая коляску. — Инвалид он, слепой. Совсем слепой. В танке ему глаза выжгло, вот и не нужен бабе своей!

— Дурак! — Матвеев сплюнул, повернулся, едва не упав, поскользнувшись на мерзлой земле, и запрыгал прочь.

— Осерчал... — виновато проговорил санитар. — Разве я хотел его обидеть? Э-эх, язви ее!..

— Хороший он, — тихо сказала Татьяна. — Всем людям добра желает. Поедем и мы, надоело гулять...

— Он-то хороший, — вздохнул санитар. — Он-то желает. Я про других про всяких.

Мне в холодной землянке тепло

От твоей негасимой любви...

Слова песни гулко звенели в морозном тихом воздухе.

— Если можно, быстрее! — попросила Татьяна. А сама думала: «Человек жене не нужен... А кому, кому я нужна такая, изуродованная, искалеченная?.. Родная дочка не узнает, отвернется!..»

Точно отвечая на ее тяжкие раздумья, санитар сказал:

— Я бы таких сволочей своими руками расстреливал! Из пулемета!

«Имею ли я право садиться на шею чужим людям, быть их вечной обузой?.. — продолжала думать Татъяна. — Спасибо им, что Наташку растят, кормят, а я-то им зачем? Чужая. Совсем теперь чужая, когда не стало Миши...»

Снова она сделалась замкнутой, неразговорчивой, снова лежала целыми днями на спине, изучая потолок и слушая ветер за окном. А ветер день ото дня становился все более теплым, влажным — приближалась весна сорок пятого года…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА XV

Не обмануло Антипова нехорошее предчувствие: неожиданно взбунтовалась Клавдия, пошла наперекор его желанию — решила устроиться не на завод, как хотел того он, а в больницу, опять санитаркой.

Узнав об этом, Захар Михалыч был вне себя от негодования, тем более и место для дочери уже присмотрел — машинисткой на мостовой кран, и с Иващенко договорился. Про то, что она постоянно на глазах будет, он, как-то, и не думал, а все же и это немаловажно. К тому же ведь и карточка рабочая, килограммовая, и заработок высокий...

— Не хочу я на завод, — упрямилась Клава.

— Мало ли кто чего не хочет!

— Я в вечернюю школу пойду, потом в медицинский институт...

— Никаких институтов! — в сердцах заявил Антипов.

Клава плакала, а он кричал, распаляясь, хотя и понимал уже, что дочь поступит все равно по-своему, как задумала.

— И Константин Танеевич мне советовал... — сквозь слезы говорила она.

— Советы давать все мастера! Что же это такое получается? Для нас завод все сделал, можно сказать — невозможное, а мы?.. В долгу мы перед заводом и обязаны расплатиться. Это мое последнее слово.

Кто знает, как обернулось бы все. Может быть, Клава и сдалась бы в конце концов, не посмела бы ослушаться отца, однако у нее — неожиданно для Антипова — объявилась заступница в лице Анны Тихоновны. С нею Захар Михалыч не советовался, претензий к дочери не высказывал, вообще не посвящал в это дело. Она сама завела разговор.

— Вы человек в жизни умудренный, опытный, — говорила, точно пела, своим протяжным, ровным голосом, — должны бы понимать, что призвание дается людям не для того, чтобы его попирали... Я вот смотрю на вас и замечаю, что вы счастливы своей работой. А это так прекрасно, Захар Михайлович, так прекрасно, когда человек в труде находит счастье!.. — Она вздохнула тяжело. — Почему же вы против, чтобы и ваша дочь обрела свое счастье?..

— Как